Алексей Михайлович - Игорь Андреев

Неудивительно, что Алексей Михайлович, человек долга и живой веры, смотрел на свое участие в церковных и придворных церемониях как на нечто, предначертанное ему свыше, по долгу царскому и христианскому. Своим явленным благочестием он спасался сам и спасал свое царство. Это было прямое царское служение, не менее важное, чем обережение границ или справедливый суд.

Понятно, что при таком понимании придворный и церковный церемониал приобретал системообразующее значение. Каждым жестом и словом он объединял и расставлял людей согласно их «чину», подтверждал существующий порядок и традиционные ценности. И чем слабее оказывались позиции последних, тем сильнее проявлялась приверженность первых Романовых к церемониалу и этикету. Неизменный церемониал — это как сохраненный текст, отраженный зеркально. Его невозможно прочесть. Зато его содержание угадывается с одного взгляда. Угадавшись же, наделяется «священным смыслом», отчего любая попытка изменить этикет и церемониал воспринимается как покушение на устои.

Церемониал весь проникнут символами и образами-действиями. Его сила — в эмоциональном воздействии. Но это не просто эмоции. За эмоциями стоит смысл, или, точнее, они соединяются, срастаются со смыслом. В отличие от потомков участники церемоний легко «прочитывали» происходящее. Каждая перемена в слове и жесте, в порядке и направлении движения, в одеянии и его цвете, в количестве участников и их расположении, словом, во всем, из чего складывалась церемония, имела для них смысл и значение. Все маркировано, все символично и оттого «говорливо». Хотя очень часто сам «разговор» был лишен слов. Оттого все предельно выразительно и эмоционально запоминаемо.

Алексей Михайлович — непременный участник главнейших церковных церемоний и праздников. Именно он придавал им особый блеск и торжественность, являясь, по меткому определению В. О. Ключевского, перед народом земным богом в «неземном величии»[399]. В этом благочестивый царь старался, по-видимому, следовать примеру византийских и московских государей. Однако сохранность отечественных источников такова, что в большинстве случаев именно по описанию церковных торжеств и служб с участием Алексея Михайловича историки могут воссоздать церемониал московского двора и предположить, как он происходил в более ранние времена.

Но надо признать, что едва ли такая «реставрация» будет точной. Колоссальное духовное напряжение, ставшее отличительной чертой века, побуждало царя и его приближенных осмысливать все свои усилия как устроение Москвы — «Нового Иерусалима», символа присутствия и благословения Божьего, куда «спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою»[400]. Такое понимание обязывало во всем соответствовать мессианской предназначенности. Эта и была, условно говоря, «генеральная идея», пронизывающая идеологию Царства и ее церемониальное и обрядовое оформление. В своем реальном исполнении сама идея тотчас обрастала дополнительными «сюжетами», требующими незамедлительного ответа в силу их злободневности. Так, весь опыт Смуты побуждал Романовых с особым рвением подчеркивать священный характер царской власти и богоизбранность новой династии. События середины века актуализировали мысль о православном государе как едином и справедливом представителе Божественной власти в православном государстве. Именно поэтому в правление Алексея Михайловича придворные и церковные церемонии получили наиболее полное выражение, свидетельствуя, с одной стороны, о благочестии и смирении Московских государей, верных сынов церкви, с другой — о недосягаемой высоте царского сана, столь полно воплощенной в торжественном шествии Царя Земного к Царю Небесному. Последнее имело даже явную тенденцию к преобладанию: московский государь все более представал перед подданными в роли защитника и покровителя церкви, единого священного представителя Божественной власти, потеснившего даже патриарха. Одним словом, отталкиваясь от прошлого, церемониал XVII века, несомненно, приобретал новые черты и краски. Однако далеко не всегда можно определить, где все же поверх поблекших красок легли новые мазки…

Для самого Алексея Михайловича церемония — одно из самых ярких воплощений столь почитаемого им порядка и чина. Документы не позволяют во всей полноте воссоздать его деятельность в этой области. Но даже те фрагменты, которые сохранились, дают основания говорить, что вопросы «устроения» церемониала горячо волновали царя. Он буквально упивался посольскими встречами, выходами, крестными ходами, церковными службами. И если царское служение обязывало его подавать пример величия и благочестия, то, по убеждению Алексея Михайловича, это должно было быть сделано выразительно, торжественно и поучительно. Потому царь вмешивался в ход церемоний, составлял речи, распределял роли и даже занимался их «оформлением». Во всем этом легко уловить пристрастия и вкусы Тишайшего, его тяготение к чрезмерной пышности и великолепию. Стиль второго Романова — это очень державный, очень многословный и тяжеловесный стиль, в котором казаться всегда преобладает над быть.

Правление Алексея Михайловича стало временем расцвета придворного и церковного церемониала Московского царства. Со смертью Тишайшего все клонится к закату, утрачивает прежнюю монументальность и знаковый смысл. Наследники Алексея Михайловича реже участвуют в торжествах. С отсутствием же в церемонии монарха все блекнет и теряет высокое звучание. Оказывается, что в отличие от патриарха, место которого мог занять местоблюститель патриаршего престола, царя заменить некем, и это обстоятельство обернулось для старомосковского придворного и церковного церемониала утратой невосполнимой.

Произошло это, конечно, не сразу. Царь Федор еще пытался поддержать дух прежнего царствования. Кое в чем он даже превзошел отца. Но на большее не хватило ни физических сил, ни отпущенного времени жизни. Младший, Петр, пока не оперился и не научился поступать по-своему, участвовал в отдельных церемониях и торжественных царских выходах. Но очень скоро стало ясно, что он предпочитает шествию на осляти триумфальное прохождение с войском по улицам Москвы. Пьяный гомон Всешутейшего собора и огни фейерверков быстро заменили ему разноцветье брошенных под ноги кафтанов и возгласов «Осанна». Восторжествовал иной тип культуры, иная модель взаимоотношений с церковью, иной, убийственный для прошлого, стиль публичного времяпрепровождения. Возможно, не потеряй так рано Петр отца, все могло пойти по другому сценарию. Но будущий преобразователь не успел напитаться благочестивым примером. Наставление же словом, да еще словом для него неавторитетным, не царским и не отцовским, оказалось совершенно бесполезным. Петр вырос духовно чуждым к тому, к чему так был привержен Алексей Михайлович.