Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден) - Генрик Сенкевич

Опять ветер зашумел в тростнике странным шепотом и одновременно донес отголоски колокольного звона из Збаража. Скшетуский стал горячо молиться, бил себя в грудь и взывал к небу о спасении с силой и верой утопающего; он молился, а в то же время, как бы в ответ на молитву, неприятельские лагери зловеще гудели, черные и красные от огня фигуры сновали, как черти в аду, стража стояла неподвижно, река катила свои волны, озаренная кровавым светом.

— "Когда настанет глухая ночь, быть может, они потушат костры", — сказал про себя Скшетуский и стал ждать.

Прошел час, другой. Шум затихал, костры действительно постепенно угасали, кроме двух сторожевых, которые горели все сильнее.

Часовые сменялись; очевидно было, что они будут так стоять до самого утра.

Скшетускому пришла в голову мысль, что, быть может, ему легче удастся проскользнуть днем, но он тотчас отказался от этого намерения. Днем в реке брали воду, поили скот, купались; словом, в такое время река была полна людей.

Внезапно взгляд его обратился на лодки. По обоим берегам их стояло несколько десятков в ряд. Лодки с татарской стороны доходили до тростника.

Скшетуский погрузился в воду по самую шею и стал медленно подвигаться к лодкам, не спуская глаз с часового-татарина. По истечении получаса он был уже возле первой лодки. План его был прост. Кормы лодок поднимались над водой, образуя над ней род свода, под которым можно было проскользнуть. Если все лодки стояли одна возле другой, то татарин-часовой не мог увидеть движущейся под ними головы, более опасен был казак, но и этот мог не заметить, потому что под лодками, несмотря на свет костра, падавшего на воду с противоположного берега, царил мрак. Кроме того, иного пути не было.

Скшетуский не колебался более и вскоре очутился под кормами лодок.

Он шел на четвереньках — вернее, полз, так как было мелко, и он находился на таком близком расстоянии от татарина, что слышал фырканье его коня. Рыцарь на минуту остановился и прислушался. К счастью, лодки стояли одна возле другой. Теперь глаза рыцаря были обращены на казака, стоявшего на противоположном берегу, которого он видел как на ладони, но тот смотрел на татарский лагерь. Скшетуский прошел уже лодок пятнадцать, как вдруг услышал на берегу шаги и голоса людей. Он притаился. Во время своих поездок в Крым рыцарь научился понимать по-татарски, и теперь дрожь пробежала по всему его телу, когда он услышал следующий приказ; — Садиться и ехать!

Скшетуского бросило в жар, хотя он был в воде. Если татары сядут в ту лодку, под которой он в эту минуту скрывается, то он погиб, если же они сядут в какую-нибудь из стоящих впереди, то также погиб, так как тогда на реке останется пустое освещенное место. Каждая секунда казалась ему часом. Внезапно застучали доски, татары сели в четвертую или пятую лодку позади него, столкнули ее на воду и поплыли по направлению к пруду.

Но их действия привлекли к лодкам внимание казака-часового. Скшетуский в течение получаса не шевелился, и только когда сменили стражу, стал подвигаться дальше.

Таким образом он достиг конца лодок, за последней опять начинался тростник Добравшись до него, рыцарь, весь мокрый, вспотевший, упал на колени и от всего сердца благодарил Бога.

Теперь он двигался немного смелее, пользуясь каждым порывом ветра, который наполнял шумом берега реки. Время от времени Скшетуский оглядывался назад, сторожевые огни постепенно отдалялись, тростник становился все гуще, так как берега были более болотисты, вследствие чего стража не могла стоять около реки, — шум лагеря затихал. Какая-то нечеловеческая сила поддерживала рыцаря. Он прорывался через тростник, проваливался в болото, тонул, плыл и опять поднимался.

Скшетуский еще не решался выйти на берег, но уже чувствовал себя почти спасенным. Он не мог отдать себе отчета в том, долго ли таким образом шел, но когда опять оглянулся, то сторожевые огни показались ему светящимися в отдалении точками. Еще несколько сот шагов — и они совершенно исчезли. Луна скрылась, кругом была тишина. Но вот донесся шум более сильный и величественный, чем шум тростника. Рыцарь чуть не вскрикнул от радости: по обеим сторонам реки был лес.

Тогда он направился к берегу и вышел из тростника. Тут же начинался сосновый бор. До ноздрей Скшетуского долетел запах смолы. Кое-где в глубине леса, точно серебро, блестели папоротники.

Рыцарь вторично упал колени, молился и целовал землю.

Он был спасен.

Скшетуский углубился в лес, время от времени спрашивая себя, куда ему идти, куда его заведут эти леса, где находится король и войско.

Дорога еще не была кончена, была нелегка и небезопасна, но когда рыцарь подумал, что он вышел из Збаража, что пробрался через форпосты, через неприятельские полчища численностью в несколько сот тысяч человек, то ему показалось, что все опасности миновали, что окружающий его дремучий бор — это светлая дорога, которая поведет его прямо к королю.

И он шел вперед, голодный, иззябший, мокрый, весь в грязи, запачканный собственной кровью, но с радостью в сердце, с надеждой, что вскоре он в ином виде вернется в Збараж,

"Вы уж не будете голодать и не останетесь без надежды на спасение, — думал он о друзьях в Збараже, — так как я приведу короля!"

И радовалось это рыцарское сердце предстоящему спасению князя, войска, Володыевского, Заглобы и всех героев, осажденных в збаражских окопах.

Между тем перед ним открывались лесные чащи и заволакивали его своей тенью.

Глава VII

Вечером в топоровском дворце, в большой зале, сидели три человека и совещались. На столе, освещенном свечами в канделябрах, были разложены топографические карты, возле них лежала высокая шляпа с черным пером, подзорная труба, шпага с рукоятью, украшенной перламутром, тут же — , кружевной платок и пара лосиных перчаток. За столом в высоком кресле сидел человек лет под сорок, некрупный и худощавый, но крепко сложенный. Лицо у него было смуглое, желтоватое, усталое, глаза черные, на голове шведский парик с длинными локонами, спускавшимися на плечи. Редкие черные усы, Зачесанные вверх, украшали его верхнюю губу, нижняя же вместе с подбородком сильно выступала вперед, придавая всей физиономии характерную черту львиной отваги, гордости и упорства. Лицо это нельзя было назвать красивым, но зато оно было очень оригинально. В нем странным образом сплетались чувственное выражение с некоторой мертвенностью и холодностью. Глаза были как бы угасшие, но легко было отгадать, что в минуты волнения, веселости или гнева они могли загореться молниями, которые не каждый сумел бы выдержать. Но в то же самое время в них отражались доброта и ласковость.

Черный костюм, состоявший из атласного кафтана и широкого кружевного воротника, из-под которого свешивалась на грудь золотая цепь, усиливал изысканность этой необыкновенной фигуры. Вообще, несмотря на грусть, разлитую в его лице, в нем было что-то величественное.

Это был сам король, Ян-Казимир Ваза, только год тому назад вступивший на престол после брата своего Владислава.

Немного сзади него, в полутени, сидел Иероним Радзейовский, человек низкого роста, толстый, румяный, с полным И наглым лицом придворного, а напротив за столом, находился третий сановник, который, опершись на локоть, рассматривая топографическую карту, время от времени взглядывая на короля.

Лицо его было менее величавое, чем у короля, но зато необыкновенно красивое и умное. Глаза у него были голубые, проницательные, цвет лица, несмотря на солидный возраст, нежный; величественный польский костюм, по-шведски подстриженная борода и высокий хохол придавали его правильным, точно изваянным из мрамора, чертам еще более сенаторской важности.

Это был Георгий Оссопинский, канцлер и римский князь, оратор и дипломат, возбуждавший удивление в западноевропейских придворных сферах, знаменитый противник Иеремии Вишневецкого.

Благодаря необыкновенным способностям, он обратил на себя внимание предшественников Яна-Казимира и рано достиг высших степеней в государстве. Теперь, Оссопинский был кормчим государственного корабля, которому в данный момент угрожало крушение.

Однако канцлер был как бы создан для такой важной роли. Трудолюбивый, выносливый, умный, дальновидный, он спокойно вел бы каждое иное государство, за исключением Польши, к безопасной пристани, каждому иному государству обеспечил бы внутреннюю силу и продолжительное могущество… если бы только был полновластным министром таких, например, монархов, как король французский или испанский.

Воспитанный за границей Оссопинский, несмотря на свой ум, несмотря на долголетнюю практику, не мог привыкнуть к бессилию правительства в Польше w не научился считаться с ним в течение всей жизни, хотя это была скала, о которую разбились все его планы, намерения, усилия, хотя по этой причине он впоследствии умер с отчаянием в сердце.