Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден) - Генрик Сенкевич

Это был гениальный теоретик, который не умел быть гениальным практиком — и попал в заколдованный крут. Задавшись какой-то идеей, которая должна была в будущем дать плоды, он стремился к ней с упорством фанатика, не замечая, что эта мысль, в теории спасительная, может, ввиду существующего положения вещей, вызвать на практике великие бедствия.

Желая укрепить правительство и государство, Оссопинский невольно вызвал волнение на Украине, не предусмотрев, что буря обратится не только против шляхты и магнатов, но и против коренных интересов самого государства.

Восстал Хмельницкий и нанес поражения под Желтыми Водами, Корсукью и Пилавицами. В самом начале восстания тот же Хмельницкий вступил в союз с крымским ханом.

Удар следовал за ударом; оставалась только война и война. Казаков прежде всего следовало усмирить, чтобы иметь возможность в будущем воспользоваться ими, — а между тем канцлер, погруженный в свою идею, все еще вел переговоры, медлил и верил еще — даже Хмельницкому!

Реальность разбила вдребезги его теорию. С каждым днем, оказывалось, что последствия усилий канцлера прямо противоположны ожидаемым результатам, что красноречиво доказала осада Збаража.

Канцлер сгибался под бременем огорчений и всеобщей ненависти.

И вот теперь он поступал так, как поступают люди во дни неудач и бедствий, вера которых в себя сильнее всего, а именно — искал виновных

Виновата была вся Польша, и все сословия, ее прошлое и государственный строй, но кто из опасения, чтобы Скала, лежащая на склоне горы, не рухнула в пропасть, захочет ее вкатить наверх, но не рассчитает своих сил, тот ускорит только ее падение. Канцлер поступил еще хуже, так как призвал на помощь страшный казацкий поток, не замечая, что его течение может подмыть и вырвать почву, на которой покоится скала.

Пока Оссолинский искал виновных, все взоры обращались на него, как на виновника войны, поражений и бедствий.

Но король еще верил в него и верил тем сильнее, что общественное мнение обвиняло его самого, наравне с канцлером.

И вот они сидели в Топорове, озабоченные и грустные, не зная, что делать, так как у короля было только двадцать пять тысяч войска. Повестки были разосланы слишком поздно, и к этому времени собралась под знамена только самая незначительная часть всеобщего ополчения. Кто был причиной этого промедления и не было ли оно одной из ошибок упрямой политики канцлера — это осталось тайной; довольно того, что в эту минуту оба они чувствовали себя беззащитными пред могуществом Хмельницкого.

Но что еще важнее: они даже не имели обстоятельных сведений о нем. В королевском лагере до сих пор не знали, присоединился ли хан к Хмельницкому со всеми-войсками, или к казакам примкнул один только Тугай-бей с отрядом в несколько тысяч человек. Это был вопрос столь же важный, как жизнь или смерть. В крайнем случае, король мог бы попытать счастье и сразиться с одним Хмельницким, хотя и восставший гетман имел в своем распоряжении армию, в десять раз превышавшую королевское войско. Авторитет короля много значил в глазах казаков; быть может, даже больше, чем отряды всеобщего ополчения, состоявшие из недисциплинированных и не подготовленных к войне шляхтичей, — но если к Хмельницкому примкнул хан, то меряться с такой армией было немыслимо.

Между тем об этом носились самые разнообразные вести, но никто не знал наверно. Предусмотрительный Хмельницкий сосредоточил свою армию на незначительном пространстве и не посылал далеко ни казаков, ни татар, чтобы король не мог захватить кого-нибудь в плен и узнать необходимые сведения. Мятежный гетман хотел запереть частью своего войска умирающий уже Збараж, а затем со всей своей главной армией и всеми татарскими полчищами неожиданно напасть на короля, окружить его вместе с войском и выдать хану.

И вот теперь не без причины лицо короля было пасмурно, так как для монарха нет большей горечи, как сознание собственной слабости. Ян-Казимир прислонился к спинке кресла, опустил руку на стол и сказал, указывая на карту

— Все это ни к чему. Достаньте мне пленных, от которых можно было бы что-нибудь узнать.

— Я ничего большего и не желаю, — ответил Оссолинский.

— Вернулись ли разъезды?

— Вернулись, но ничего не привезли.

— Ни одного пленного?

— Захватили только несколько человек окрестных крестьян, которые ничего не знают.

— А господин Пэпка вернулся? Ведь это ловкий воин.

— Ваше величество, — проговорил Радзейовский, — господин Пэпка не вернулся и не вернется, так как он пал в стычке.

Настало минутное молчание. Король направил сумрачный взгляд на горящие свечи и стал барабанить пальцами по столу,

— Значит, вы ничего не можете мне посоветовать? — сказал он наконец.

— Ждать! — ответил канцлер.

Чело Яна-Казимира покрылось морщинами.

— Ждать! — повторил он, — а тем временем Вишневецкий с войском погибнет под Збаражем.

— Гарнизон еще некоторое время продержится. — небрежно заметил Радзейовский.

— Молчите, если вам нечего больше сказать.

— Я, ваше величество, мог бы дать совет.

— Какой?

— Послать кого-нибудь под Збараж, будто бы для переговоров с Хмельницким. Посол убедится, там ли хан и, вернувшись, сообщит нам о положении дел.

— Это невозможно, — сказал король. — Теперь, когда мы объявили Хмельницкого бунтовщиком и назначили награду за его голову, а запорожским гетманом назначили Забуского, нам не подобает вступать в переговоры с Хмельницким.

— В таком случае отправить послов к хану, — проговорил Радзейовский.

Король вопросительно взглянул на канцлера, который поднял на него свои голубые строгие глаза и после минутного размышления сказал:

— Совет был бы хорош, но Хмельницкий, наверно, задержит посла — и все это ни к чему не приведет.

Ян-Казимир махнул рукой.

— Я вижу, — медленно промолвил он, — что у вас нет в виду никакого способа, а потому, скажу вам свой. Я прикажу протрубить поход и двинуть со всем войском под Збараж. Да будет воля Божья! Там мы узнаем, есть ли хан или его нет.

Канцлер знал неудержимую отвагу короля и не сомневался, что он готов это сделать. С другой стороны, ему было известно, что если король что-нибудь задумает, то никакие уговоры не помогут. Ввиду этого Оссолинский сразу не противился, даже одобрил мысль, но советовал не спешить, говорил, что это можно сделать завтра или послезавтра, а тем временем могут прийти благоприятные вести. Каждый лишний день будет усиливать замешательство черни, истомленной поражениями под Збаражем и тревожимой вестями о приближении короля. Мятеж может растаять от обаяния одного имени короля, как снег от лучей солнца, но на это надо время. Король держит в своих руках спасение всей Польши и потому не должен подвергать себя опасности, тем более что в случае несчастья збаражские войска неминуемо погибнут.

— Делайте, что хотите, лишь бы завтра у меня были необходимые сведения.

И опять воцарилось молчание. Луна осветила своими лучами окно.

— Который час? — спросил король.

— Скоро полночь, — ответил Радзейовский.

— Я не буду спать эту ночь. Объеду лагерь, и вы поедете со мной. Где Убальд и Арцишевский?

— В лагере. Я пойду и скажу, чтобы привели лошадей, — сказал Радзейовский.

И он приблизился к дверям. Внезапно в сенях послышалось какое-то движение, оживленный разговор, отголоски торопливых шагов, потом двери раскрылись, и в комнату, запыхавшись, вошел придворный Тизенгэуз.

— Ваше величество! — воскликнул он. — Прибыл офицер из Збаража.

Король порывисто встал с кресла, канцлер тоже, и у обоих вырвался возглас:

— Не может быть!

— Прибыл, ваше величество, он стоит в сенях.

— Давайте его сюда! — воскликнул король, хлопнув в ладоши. — Ради Бога, ведите его.

Тизенгауз исчез, и через минуту вместо него на пороге появилась какая-то высокая фигура.

— Подойдите ближе, — сказал король, — ближе! Мы рады вас видеть!

Офицер подошел к самому столу, и при виде его король, канцлер и Радзейовский отступили в изумлении. Перед ними стоял какой-то страшный человек, чуть ли не призрак; изодранная одежда еле закрывала его исхудалое тело, лицо было посиневшим, запачканным кровью и грязью, глаза горели лихорадочным огнем, черная всклокоченная борода спускалась на грудь; от него шел трупный запах, а ноги его до такой степени дрожали, что он должен был опереться на стол.

Король и его приближенные смотрели на прибывшего широко раскрытыми глазами. В эту минуту распахнулись двери и в залу вошли разные должностные лица и военачальники: генералы Убальд, Арцишевский, литовский подканцлер Синега и другие. Все Стали за королем и с удивлением смотрели на офицера. Король спросил:

— Кто ты?

Прибывший раскрыл рот, хотел говорить, но судорога свела челюсти, подбородок задрожал, и воин лишь с трудом прошептал.