Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

вздыхал — никак не отставала от него досада.

— Нога чего-то мерзнет, — наконец глухо, из сена проговорил Егор. — Четунчик ба сейчас!..

— Отстань, — сказал Матвеич, будто мог бы четвертинку ту достать, но назло не станет. — Заслужил ты ее? Скоморошничал. Вася Теркин.

— Раз так получилось.

— С тобой всегда так.

— Скажешь: всегда!.. Выходит, я один виноват.

— Покуражился!.. Партизан… Кашу небось варил для партизан, а тут — игрушки под откос…

Трудно было Егору угадать, шутит Матвеич или говорит всерьез.

На всякий случай, чтобы не дать себя обидеть, сказал:

— Тоже мне герой нашелся!

— Мне хоть в атаке оторвало, на броне…

— А я что, сам, что ли, отпилил, дурень? На мину нарвался…

— В тылу-то вражьем — мины?

— А ты как думал? Или консервы они там закапывали?

— Разошелся! — проворчал Матвеич. — Судить, что ли, тебя собрался? Совесть тебе судья…

— Вона как ты… — поднимаясь, зябко кутаясь в воротник, сказал Егор. — Не веришь, значит. Может, бумагу тебе занесть, носом ткнуть, бюрократ проклятый?

— Липу-то?..

— Ну, погоди! — заполошно крикнул Егор. Внезапно перевалился через задок, шмякнулся наземь. Добавил вслед: — Уж ты пожалеешь!..

Услыхав возню, последовавший за ней глухой стук, Матвеич обернулся. Отстав от подводы, Егор стоял посреди дороги, рукавом вытирая перемазанное лицо. Матвеич натянул вожжи, придержал лошадь. Стал дожидаться, что будет дальше.

— Катись, катись! — хрипло прокричал Егор. — Не дождешься, не сяду!..

— Пешком пойдешь? — от досады Матвеичу сдавило горло. — Какой быстрый!..

— Полечу на ТУ-104! — сердито отвернулся Егор.

Быстро темнело, сумерками затягивало поля, и лишь в небе задержалась еще ясная синь предвечерья.

В этом безмолвном, покойном просторе особенно тягостна была неожиданная ссора. Чувствуя давящую сердце вину, Матвеич подыскивал в уме такие слова, какими можно Егорову обиду снять и самого не уронить. Голова, однако, устала — ничего в ней подходящего не найти.

— Езжай, не задерживай! — крикнул ему Егор, не выдержал — пошел полем, минуя подводу.

Видно было, как трудно ковыляет он по размягшему за день жнивью, как размахивает руками, будто птица крыльями. Матвеич маялся, прикидывал, когда Егор выдохнется, свернет на дорогу.

— Черт хромой! — не то на себя, не то на Егора ругнулся Матвеич.

Тихонько пустил лошадь. Догнав Егора, уже шагавшего по дороге, сошел с телеги, и пошли они рядом.

Чуть различалась, блестела грязь, цепко приставала к ногам. Долго шли, долго храбрились, частым дыханием выдавая усталость. Первым изумленно простонал Матвеич, увидел: лошадь ушла вперед. Крикнул в полумрак:

— Тпру-у, окаянная! Тпру-у!..

Телегу было слышно — месила она колесами грязь; все отдалялся ее шум. Матвеич и Егор разом подались вперед, изобразили нечто похожее на бег. Пробежав метров двадцать, Матвеич почувствовал, как обжигает спину и бедро ремень протеза. Потом стало невмоготу…

— Погоди, Матвеич, погоди, — подставил ему плечо Егор. — Не надрывайся… Не денется она никуда, станет…

— Не серчай, Егор, прости… — прошептал Матвеич.

— Точно, стоит! — сдавленным голосом сообщил Егор. — Вот бестия!

Он помог Матвеичу залезть в телегу, уложил, накрыл сеном. Взял вожжи, и снова внизу затренькало, захрустело. Морозный ветер обжег лицо… Далеко за лесом блеснул желтый месяц.

— С сапогами-то… вина моя… — признался Егор. — Склероз это называется, Матвеич. Забыл, что двое носок на ногу натянул, сверху — портянка… Эх!.. Можно сказать, такая вот ночь была… — продолжал он, тоскливо уставясь на желтый серп луны. — Помню, теплынь. Правду сказать, без боев месяц жили. Крупные силы стянули, карателей ихних… Обложили, прямо, дышать нечем. Нас троих — за картошкой. Поверишь, они, сволочи, картошку заминировали. Мешок успели нарыть, он-то, мешок, меня и спас… Очнулся — ноги нет — Егор помолчал, вздохнул раз-два, добавил: — А под откос пускал! Огня-то сколько, шума! В минном деле я шибко разбирался, на санях возили меня на диверсии-то…

— Ох! — простонал Матвеич.

— Неужто до крови? — забеспокоился Егор.

— Мокро чуток, — ответил Матвеич. — И стреляет…

— А то заночуй у меня, — предложил Егор.

— Зятек небось приехал — неудобно.

Впереди редкими огнями обозначилось Судислово, Егорово село.

— Доедешь? — спросил Егор, слезая с телеги.

— Тут ехать-то…

Матвеич сел, пожал руку Егору, поглядел ему вслед — на низкую сутулую фигуру в неярком свете окна. И поехал…

Ледок в лесу, кажется, был еще прежний, утренний. Кололся он нежно и младенческим своим звоном печалил душу. И снова запах веников, нетопленой бани — запах забвения, увядшей листвы, еще одного, незаметно пролетевшего лета.

Темная ночь,

Только пули свистят по степи…

Матвеич пел до самой деревни, пел у ворот, потом во дворе, не торопясь в избу, хотя знал уже, что дочь с зятем приехали — горит свет и топится печь. Он распряг лошадь, напоил ее, дал сена.

Вошел в избу. Сильно хромая, направился к зятю; сидел за покрытым новой клеенкой столом, читал газету молодой гладкий парень. Обнялись, поцеловались трижды, как полагается при такой редкостной встрече. Появилась Зинка. Не в меру располневшая, с быстрым цепким взглядом, какого раньше Матвеич не замечал. Она не скрыла, что недовольна, как одет Матвеич, как нескладно держится на ноге.

— Называется, родную дочь встречаем! — сказала Зина.

— На базар ездил, доченька, сапоги искал… А ждал вас вчера.

— Ладно, умойся, ужинать будем.

Зять, звали его Костей, уткнулся в газету, будто, поздоровавшись, исполнил обязанность — теперь не подходи! Матвеич пробрался за печку, налил в тазик теплой воды, сыпанул туда марганцовки, снял протез. Опустил в воду распухший обрубок, откинулся на бревенчатую стену. Хорошо стало, тепло… Дочь отодвинула ситцевый полог:

— Ждем…

Матвеич выбрался, по пути прихватил бутылку, которую хотел утром в дорогу взять. Поставил на стол — к колбасе, к розовым ломтям рыбы, лимонным долькам. Не сразу разглядел бутылку коньяку, маленькие, с наперсток, рюмки.

— Это еще что? — на лице дочери отразилось недовольство.

— Да маленько того — к приезду, — смущенно проговорил Матвеич.

— Убери пока, — сказала Зина.

Матвеич отнес бутылку в сенцы.

Зять сложил газету, спокойно, будто ничего не произошло, разлил по рюмкам коньяк.

— За наш отпуск! — подняла свою Зина.

Матвеич осторожно, боясь раздавить хрупкую, невидную в кулаке посуду, плеснул в рот.

— Колбасу ешь, отец!

Колбасу эту, нарезанную увесистыми кружочками, Зина пододвинула Матвеичу под руку, будто изголодался он по ней, век не видел.

— Мне лучше сала…

— Сало — это хорошо, — сказал зять, посасывая лимон. — Тем более — свое.

— А то чужое… — ощущая холодок, пробежавший между ним и зятем, проговорил Матвеич.

И посмотрел на того, вежливого, аккуратного до смертной скуки.

Помнил его другого: до отъезда в город, после техникума. Прыткого, живого, — бывало, протез поможет пристегнуть, навоз раскидает на огороде, наденет шубу на голое тело, побежит в магазин. Руки у него и сейчас были широкие, тяжелые, а вот — надо же — не тот. Будто внутри у него,