Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы - Павел Полян

…А пока заливаются скрипки. Звучат чудесные арии, идет изумительное представление. Сейчас, когда после этого прошло уже много-много лет, трудно словами описать те чувства, обуревавшие меня тогда, после окончания спектакля. Но, как мне кажется теперь, чувства эти можно выразить двумя словами: потрясение и благодарность. Потрясение от всего увиденного и услышанного. От того резкого контраста, который так сильно отложился в душе моей. Благодарность Лере за это испытанное потрясение, за те незабываемые ощущения, которые я тогда испытал.

Такова история, сохранившаяся в памяти от тех первых дней дома. Так объясняется странная запись на обложке путеводителя по Москве.

Postscriptum

Некоторое время после приезда в Царицыно я приходил в себя. Ничего не делал. Был безработным. Но долго это не могло продолжаться. И начались мытарства с устройством на работу. Везде требовались учителя. Но как только в анкете прочитывали пункт о том, что я был в плену, место оказывалось уже занятым. Ведь плен считался предательством. Можно было, конечно, солгать, но этого я сделать не мог. Наконец меня взяли в Подольскую вечернюю школу. Это уже было какое-то облегчение. Но не тут-то было. Изучив, видимо, досконально мою биографию, меня оттуда попросили уйти через пару недель. И опять я без работы. Тогда в дело включился Шур. Его знакомый устроил меня в железнодорожное ремесленное училище. (Видимо, мою анкету не очень внимательно читали.) Там я проработал несколько лет и был на хорошем счету. Но и там обнаружили, что в их среде находится «враг». Под предлогом реорганизации училища меня попросили оттуда уйти. И опять унизительные поиски работы. В это время я уже был женат, и появилась дочь Элла. Это еще сильней угнетало, ведь надо кормить семью. Наконец я решился на подлог. В анкете я скрыл свое пребывание в плену. Тогда меня взяли учителем в школу при костнотуберкулезном санатории. Это довольно сложная работа — один учитель чуть ли не по всем предметам. Но я очень жалел этих детей, и мне с ними было хорошо. Но и это продолжалось недолго. Через несколько лет школа ликвидировалась, и опять — хождение по мукам. Но уже с чистой анкетой. Меня приняли в настоящую десятилетку — школу № 735: сразу преподавать в 9-10-х классах. Было очень страшно и трудно, но я выдержал. В этой школе я проработал 22 года и, как мне кажется, пользовался авторитетом и любовью учеников и учителей. За эти годы произошли два важных события: родился сын Дима и мы получили квартиру в Москве. Жить стало веселей.

В 1977 г. родилась внучка Ирочка. Это было большим событием в семье. Через два года я ушел на пенсию. Это очень трудный перелом в жизни, равносильный тяжелой болезни. Но помогла внучка. К ней я очень привязался, и она помогла мне перейти в другое жизненное состояние.

Так закончилась моя трудовая деятельность. Я стал просто дедушкой.

Самуил Владимирович Тиркельтауб. В лагерях и в батраках.[75]

Турбоэлектроход «Иосиф Сталин» в ночь на 3 декабря 1941 г. подорвался на минном поле. Я был среди 6000 бойцов и командиров, уходивших на этом корабле с военно-морской базы Ханко. После трагедии на море, в живых нас осталось около двух с половиной тысяч. Около тысячи оказались в плену, и из них половину немцы передали Финляндии. Так, под Новый 1942 год мы вновь оказались на Ханко. Пленных поселили в бараках вблизи порта и ежедневно гоняли разминировать то, что мы перед уходом с базы заминировали. Нашу группу большей частью посылали на железную дорогу. Охранники удалялись от нас на почтительное расстояние, а мы голыми руками в снегу искали растяжки, чтобы обезвредить мины.

Я считал себя убежденным советским человеком и уговаривал товарищей не работать на наших врагов. Видимо, не все из нас были такими же убежденными и о моих словах передали финским охранникам. Не прошло и двух недель, как в одно прекрасное утро меня вывели из барака, посадили в легковую машину и отвезли в лагерь военнопленных недалеко от Мустио. Лагерь в то время был почти пуст, лишь один маленький барак занимали 11 человек политруков, собранных из разных лагерей. Я, младший сержант, оказался двенадцатым, хотя политруком никогда не был и попал в эту компанию только из-за своей агитационной деятельности.

Через пару дней всю группу привели на станцию и в почтовом вагоне пассажирского поезда отправили в большой лагерь. Как потом оказалось, это был офицерский лагерь № 1, недалеко от г. Пори. Пленные офицеры не работали. Днем бараки открывались, и заключенные могли свободно ходить по территории лагеря. Только два расположенных рядом небольших деревянных сарая были на особом положении, барак политруков и еврейский барак. Мы попали в первый. Двери обоих держались постоянно закрытыми. Днем заключенных под охраной выгоняли на улицу и заставляли выполнять откровенно издевательскую работу. Каждое утро к воротам лагеря на лошади подвозили огромную бочку с питьевой водой. За воротами лошадь выпрягали и впрягали пару десятков пленных, которых гоняли развозить бочку по баракам. В морозные зимние дни полураздетые политруки и евреи рыли два колодца, каждые у своей двери. Через пару недель, когда, наконец, докопались до воды, ямы приказали засыпать и начать копать снова в паре метров рядом.

Меня через месяц с небольшим «распознали» и перевели из барака политруков в еврейский: как говорится, «хрен редьки не слаще».

В лагере, в среднем, находилось более двух тысяч пленных. Питание состояло из 240 грамм хлеба (четыре круга хлеба с дыркой, reikäleipä, на пять человек) и полкружки теплого отвара капусты с картошкой. Счастливцам иногда попадал лепесток капусты или кусочек картошки. От пеллагры[76] ежедневно умирало 40–50 человек. Нас заставляли за оградой лагеря копать ров и сваливать в него трупы.

Однажды в барак политруков пришел православный священник. Он сказал, что не имеет права помочь нам питанием, но может оставить духовную пищу, которой мы также лишены, и передал несколько экземпляров Библии. Так я сумел прочитать трижды от корки до корки Новый и Ветхий Заветы. В дальнейшей жизни это мне очень пригодилось — для грамотного и обоснованного неприятия религиозной веры.

В конце марта меня неожиданно перевели в рабочий лагерь, где-то недалеко от г. Вааза. Питание здесь было почти таким же, разве что в так называемом супе чуть чаще попадались обрывки капустных листков и картофельные крошки. Работать выводили с утра на строительство дороги. Обессиленных, едва державшихся на ногах, нас заставляли дробить камни. Едва подняв кувалду, мы не ударяли, а просто отпускали ее, чтобы потом с трудом приподнять снова. Проку от нашей работы не было никакого, да это совершенно никому и не требовалось.