Ловцы - Дмитрий Ризов

Петр Порфирьевич очень хотел курить, а табак кончился у него еще вечером. Он с сожалением заглянул в кисет — тот был пуст, ни крошки… Надо бы сгонять на базар, да рано, не пришел, поди, безногий. Мордвинов усмехнулся. Вот сморозил: «Не пришел безногий…»

Он положил пустой кисет на край стола.

— Табак «самсон» тянет на женщин и на сон, — заманивал покупателей, лукаво щурясь, безногий. То ли от прозрачного намека на проходящих женщин щурился, то ли от густого дыма, валом валившего из огромной «козиножки», на изготовление которой ушло не меньше полустакана махры и которую он не выпускал изо рта, пока не искуривал дотла. — И еще годится, когда надо материться, — добавлял он. — Рупь стакан продаю, а на пробу бесплатно даю…

Прежде чем остановиться на его махре, Мордвинов перепробовал у многих. Эта имела особый привкус, аромат дома, родного дома в Бокле, куда Петр Порфирьевич после фронта жить так и не вернулся. Бывало, заберутся они с братьями на чердак, там вывешены на просушку табачные веники, соорудят «козиножки», набьют их табачной листвой, запалят да вдохнут в себя дым густой — только искры из глаз сыпятся да ком в груди. Закашляются до мелкого греха. Смеху-то потом! Теперь из всех братьев он один с войны жив… У нынешнего табака против дыма окопного не та крепость.

Мордвинов пододвинул к себе «акт» очень сомнительного содержания, составленный три дня назад в памятное ночное дежурство, когда добровольцы доставили к нему артиста Пинаева. Больше жалоб или заявлений по этому случаю не поступало. Но Мордвинов для «спокоя души» все же решил наведаться к предполагаемым стрелкам, выяснить при случае что-нибудь новенькое, и если действительно стрельба была — ружье конфисковать, чтобы в другой раз неповадно было палить в городе. А оттуда уж можно будет и к безногому сходить за махрой.

Он сунул в нагрудный карман «акт», надел фуражку, вышел на улицу.

Возле милиции уже маршировал, «неся службу», дурачок Сема. Обязательно в каждом селении, не говоря уж о городе, хоть один такой да есть. Проклятье ли лежит на чревах, их выносивших, или в мерзости, в грязи, в пьяном блуде делали их, только такие от рождения они недоумки: не люди, не животные… Предупреждение и укор. У Семы маленькая головка в редких светлых волосиках, пустые глазки, говорить он совсем не умеет, пуглив, но иногда впадает в веселье, никак не связанное с тем, что вокруг него в это время происходит. Тогда Сема скалит мелкие зубы, закатывает глаза и пускает слюни.

«И что их таких тянет к милиции, к военкомату? — подумал Мордвинов, увидев Сему. — Солидные учреждения, и тут же дурачок». Его бы, Петра Порфирьевича, воля, он бы этого так пуганул, чтобы и духу его больше возле милиции не было. А ему какой-то доброхот даже старенькую милицейскую гимнастерку, галифе отдал. В таком наряде, в тапочках на босу ногу Сема и нес службу до обеда. Потом исчезал до следующего утра.

«Увяжется?» — загадал Мордвинов.

Сема пошел за ним шагах в двадцати, норовя двигаться с Петром Порфирьевичем в ногу. Тот несколько раз сурово оглядывался, потом махнул рукой.

Для начала он решил наведаться к Василию Прохоровичу Пинаеву да, кстати, и напомнить про обещание научить преферансу. Но актера дома не оказалось, и Мордвинов с некоторым сожалением отправился к стрелкам. На стук калитку отворила Милючиха, побледнела, увидев милиционера:

— Это вы к кому? К нам, что ли?

— К вам, к вам…

Мордвинов прошел мимо хозяйки во двор. То, что женщина волнуется, ему не понравилось. «Значит, что-то есть…» — решил он про себя, а вслух поинтересовался:

— Вы одни дома? Или еще кто есть?

— Почему одни? Сам дома.

— Так, — решил на полную железку использовать растерянность хозяйки Мордвинов. — Значит, дома. Это хорошо. Не нужно будет наряд на работу посылать. Ну и как он стрелял по людям? С огорода или откуда?

— По людям… Когда? Третиодни, что ли?

— Вот-вот.

— Да что вы! — возмутилась Милючиха. — По каким людям?

Она встала против лейтенанта насмерть. Это он сразу почувствовал. Нет… Ошибался он, баба — кремень.

— Мы с ума сошли, по-вашему? Вы думаете, что говорите? Кто же по людям стреляет? Не война, чай… Это кот.

— Какой кот?

— Известно какой! Который блудит. У меня там сливки стояли. В кринке, — указала Милючиха в сторону сеней, возле которых росла большущая, чуть ли не в обхват, рябина. Пышная крона ее, вознесенная над крышей, вся была в кистях зеленой завязи. Петр Порфирьевич такой рябины еще не видывал, у них в Бокле она все хлыстами растет. Да и тут тоже. А эта…

«Отвлекаюсь, значит, дело совсем дохлое», — подумал Мордвинов.

— Только я молоко через сепаратор пропустила, сливки отставила, а кринку сверху вот так вот: листиком, бумажкой, чтобы мухи не лезли. На две минуты вышла… — Она всплеснула руками. — Самое большее на пять. Так он, паршивец, кринку перевернул. Кот такой, полосатый. Сам-то сгоряча, конечно, за ружье. Стрельнул. Было, врать не буду. Но не попал. И шуметь из-за этого нечего. Я этого полосатого потом видела. Даже не хромает. Что же его теперь прикажете сливками поить?

— Разве нельзя по блудливым котам стрелять? Что-то прежде я про это не слыхал, — вышел из сеней сам.

— Стрелять можно, только не в населенных пунктах, — остановил их Мордвинов. Помолчал немного, потом добавил: — Вы бы подумали, граждане, в городе ведь живете. Вокруг дома, дворы, люди. А если бы в кого угодили? Что тогда?

«Кажется, проносит», — с облегчением подумал Милюк.

— Вот… Чтобы в другой раз неповадно было, ружье я у вас заберу с собой. Так что, — пригласил он Милюка жестом, — несите.

Хозяева смущенно переглянулись, Милюк нерешительно кашлянул в кулак:

— Нет ружья.

— Вот те на… — развел руками Мордвинов. — То стреляли, а то ружья нет. Я ведь его все равно у вас заберу, прятать бесполезно.

— Вы тут подождите, а я сейчас, — выдавил наконец Милюк.

— Ага! Ружье припрятали. Да что вы, честное слово, как дети. Разве от милиции спрячешься? Неси давай, да побыстрее. — Мордвинов уселся на лавочке возле сеней, под рябиной.

— Он сейчас, сейчас — засуетилась Милючиха. — А вы посидите. Я вас сливочками угощу, пока он ходит.

…Сема ждал сердитого милиционера, стоя на дороге против дома. Он его немного побаивался. Но вышел совсем другой человек, еще более сердитый, быстро спустился вниз по улице, попутно едва не сбив самого Сему. Тот колебался: ожидать милиционера дальше или идти за этим? Ждать было скучно. Человек уже свернул за угол, и Сема припустил за ним. Когда он подбежал к последнему в квартале дому, тот был далеко, сворачивал за угол в следующем квартале. Сема кинулся туда, но за углом уже никого. Он остановился в нерешительности.

Вдруг рядом отскочила калитка и на улицу вышел потерянный Семой человек, теперь он был с ружьем. Он так его держал, словно собирался в кого-то стрелять. Сема и прежде видел ружья. Каждый раз при этом что-то сжималось в нем, будь он в собачьей шкуре — шерсть на его загривке встала бы дыбом. Он не спускал светленьких глазок с отверстия на конце ружья, напрягся, а оно все поднималось и поднималось и уткнулось в него удушливой своей глубиной. Еще миг — и нелепая карикатура на человека, обряженная в не по росту большие милицейские галифе, завязанные тесемками у щиколоток, в разношенные тапочки, издала визг, действительно похожий на собачий, помчалась, нелепо разбрасывая ноги, теряя тапки. «Вздумал, дурак, с дураком шутки шутить, — руганул себя Милюк. — Хорошо еще, улица пустынна и никто не видел».

…Мордвинов, оформив документально конфискацию ружья, вышел на улицу. Семы не было. Он вздохнул облегченно: не любил он это сопровождение. Достал из кармана часы. До обеда далеко еще… От желания курить пересохло во рту, как в сильную жару.

На базаре он обнаружил, что кисет остался в милиции. Пришлось махорку высыпать в карман.

— На охоту, ваше сковородне? — на правах давнишнего, хотя и шапочного знакомца, подцепил его безногий, намекая на берданку.

Петр Порфирьевич помедлил, набивая «козиножку», запалил ее, блаженно затянулся, щурясь от дыма, и только теперь ответил:

— Я, браток, не за дичью охочусь — за охотниками. А ты за кем? Смотри, глазами-то как стреляешь. Снайпер…

Безногий весело показал желтые зубы, он уже с утра был в подпитии.

— А я за теми, брат, охочусь, кто бы меня замуж взял, чтобы на руках носить.

— Ну-у… Тогда другое дело. Такая охота разрешена круглый год. Успех имеется?

— Один пока. Один.

— А ты ша-лун, — подмигнул Мордвинов. — Тебе что же, каждый день по успеху надо?

— Да ну тебя, — отмахнулся безногий, хлопнул себя в грудь. — Я один. Понял?

— А… а… — сменил тон Мордвинов. — Тогда за чем дело стало? Невест нет? Или что? Поди, боишься ошибиться?