Подари мне краски неба. Художница - Гонцова Елена Борисовна

Так думала Наташа сейчас. А тогда она не размышляла ни о чем, и Андрей виделся ей выходцем из этих лесов, дремучих, но давным-давно обихоженных и едва ли не представляющих собой запущенный, но великолепный парк размером с королевство. Там-то и был момент истины, с которым они, должно быть, не справились. Чего-то не хватило. Все было испорчено вскоре незрелостью и нескончаемой болтовней о жизни. Все-то мы жить планируем, завтра, послезавтра. Как бы собираемся с силами, которых, однако, сейчас столько, что больше не бывает и не будет никогда.

— Не убивайся, голубка, — наставительно и сурово вклинилась в дурные мысли Наташи соседка. — Ты его давно завоевала, да он-то тебя нет.

— Он очень хороший, — чужим голосом произнесла Наталья. — Правда, я знаю его слишком давно и, стало быть, уже не знаю вовсе. Я и себя теперь не знаю.

Исподтишка, медленно и неуверенно разглядывая собеседницу, Наташа подумала было, что таких женщин сейчас быть не может. У нее иной костяк, несколько иной формы нос и уши (в Наташе проснулась художница), кисть руки сильна, но изящна — из несуществующего учебника по рисованию. Она мгновенно решила, что в предыдущие дни была на грани странного помешательства, имевшего симптомы детской болезни, смешивающей сон и явь.

Темное облако, как бы пронизанное нескончаемым гулом вокзальных голосов, развалилось на куски, и вскоре Наташа уснула, пробудившись только под утро на станции Дно.

До самого Пскова она ни о чем не думала, оторвавшись от Москвы и не прилепившись к прежним воспоминаниям о реке Великой, о Покровской башне, о церкви Косьмы и Дамиана и прочих сокровищах любимого города. На станции Дно она купила ворох раков и бутылку пива, что было единственной данью прошлому. Поезд, точно выскочив из сказочных болот, вкатился в высоко стоящий Псков.

Начиналась другая жизнь, полная необходимой рутины. Впрочем, Наташа смешно примирилась с этим, вычитав в гороскопе на неделю нечто о спасительной рутине, которая всю неделю будет хранить людей ее знака от предначертанных, в противном случае, передряг.

«Ни во что не ввязываться, ни о чем не думать. Все будет решаться без меня. Я должна устранить себя, как ненужного собеседника».

Поселилась она, согласно подорожной, в древних и ветхих палатах, временно оборудованных как общежитие для «приезжих людей высокой культуры», так насмешливо объяснил Константин Яковлевич, псковский полпред института. Он был нарочито стрижен «под скобку» и являл собой поговорку «Что ни город, то норов». Однако к Наташе он отнесся с особенным подобострастием и любопытством.

— Ну и видок у меня, — впервые за много часов глянув на себя в зеркало, удивилась Наташа. — Как будто меня долго секли на Сенной площади. Либо этот город и эти палаты имеют другую геометрию, и я не выдерживаю сейчас фейс контроля.

Первый день она пребывала в бессловесности как таковой. Себе она была совершенно не интересна Наташа не желала думать ни о московских смутных обстоятельствах, ни о том, что у них тут было с Андреем. Из воспоминаний же осталось только краткое и одинокое пребывание во Пскове, в чем-то подобное этому.

— Да ведь я уже занимаюсь реставрацией, — наигранно возликовала Наташа. — Сейчас-сейчас я очищу себя от ветхого хлама. Например, поброжу по торговым рядам, на людей погляжу, себя покажу. — Она расплакалась от полного бессилия.

Ничего нет ужаснее одиночества, превосходящего даже заброшенность детей, — эта невесть откуда возникшая сентенция привела ее в ярость.

В торговых рядах Наташа купила роскошную кастрюлю, темно-фиолетовую с изысканными аленькими цветочками, превосходную сковородку фирмы «Тефаль», граненый стакан классических времен, бутылку «Алазанской долины», на удивление острый нож, предполагая обойтись без общего стола и лишнего общения с неизвестными ей реставраторами, крохотный кипятильник, турку, маленький чайник, кухонное полотенце с какой-то средневековой символикой неизвестной державы, английский чай, молотый кофе, механический будильник с отвратительным, что ее восхитило, звоном. «Эта игрушка будет меня дисциплинировать», — решила она.

«Питаться буду дурно, но вкусно, — советовалась она сама с собой. — Никаких деликатесов, вроде этих консервированных мидий». Но мидии все же купила, укорив себя за испорченность и снобизм.

Она долго и нудно готовила обед, ворчала на себя, поправляя только что приобретенный фартук с зелеными цветами, пока, наконец, не уселась за маленький дубовый столик в квадратной своей комнате, из которой она в эту минуту решила никогда не уезжать.

«А кто меня выгонит? Навяжусь, клещом вцеплюсь, буду тут жить как бирючиха. К тому же я молода, красива. Чем это не эмиграция? Чем это не Париж какой? Пятьсот лет назад этот город был покрасивее Парижа, да и сейчас не так уж плох… Конечно, голубушка, у тебя сейчас реактивное состояние, ты выкурила с утра целую пачку этих самых „Голуаз“, но кто сказал, что реактивное состояние иногда не спасение от худшего? Тонечке буду посылать денежки в ее нескончаемый СССР. Буду подделывать раннего Рериха, чем не достойное занятие. Со временем, с помощью или без оной, стану министром культуры этой губернии, и кто со мной управится. Я не капитанская дочка какая-нибудь, а профессорская. И нет у меня, видать, Петра моего Гринева. Не уродился».

Так думала она, уплетая яичницу с ветчиной, прихлебывая грузинское вино из граненого стакана, и знала точно, что ее здесь никто не найдет, не обнаружит и не засвидетельствует ненужное почтение.

Наташа вспомнила, что утаила от старого мастера своего главное: неправедный заработок, подделку картин с неизвестной ей целью, вот только фактура заказчика была в густой тени.

«Вероятно, потому я и промолчала. Сначала, следует самой разобраться, что туг и как. Сил у меня хватит, сообразительности тоже. Как здорово я поступила, вернувшись хоть временно на круги своя. Защита диплома, жених с цветами, друзья с шампанским, аплодисменты и, как перспектива, гигантские гонорары, шикарная жизнь».

Она чувствовала, как закипает внутри необъяснимая злость. Все было правильно, даже слишком, и в этом-то коренилась какая-то страшная ошибка.

«Может быть, я в чьих-то руках, — с надеждой подумала она, — и все управится само собой, только бы я сама не помешала».

Но руки, как образ, представлялись крючковатыми, вроде корней старого дуба.

В конечном счете, списав все на свою ослепительную молодость и отдав себя на рассмотрение будущих поколений, как говаривал Бронбеус, Наташа стала доброй и равнодушной.

Она собралась еще раз наведаться в город, но, посмотрев на часы, рассмеялась. Этот смех что-то перевернул в ней, совершенно для нее неожиданно. Как будто она забыла какую-то мелочь, а когда вспомнила или случайно наткнулась на нее, та предстала в полном фантастическом великолепии.

Было половина двенадцатого ночи. За окном неподвижно стояло солнце, не обещая опуститься за синие леса. Это было не солнце, но свет вообще, время белых ночей.

Она вышла во двор, побродила вокруг палат, равнодушно поздоровавшись с несколькими персонажами женского и мужского пола, которые также временно жили в этих хоромах, никого для себя не отметив.

«Белые ночи — это совершенное отображение одиночества, — думала она. — Правда, не страшного, домашнего; все целостно, нет деления на свет и тьму. Это надо осмыслить. Правда, вряд ли удастся мне блеснуть на этом поприще. Андрей, когда говорил, что Псков был для него дорогой в его мертвый город, был прав, как урод».

Она тихо засмеялась.

«Мы думаем об одном и живем одинаково, две ноги, две руки, но всяк для другого стоит на голове. Какое тонкое извращение, что мы с ним все еще пересекаемся. Пожалуй, я давным-давно стала для него какой-нибудь кузиной, женитьба на которых допускалась. Н-да, в какой-то момент истории все без исключения французы состояли в родстве. В России, конечно, быть такого не могло. Но в определенных кругах — отчего же нет. По крайней мере, наши с ним предки из одного края и внешне я запросто сойду за его сестру. Что-то здесь не то. Какая-то смурь. Тонкое издевательство судьбы. Да ведь я его не сама выбрала, от него просто было некуда деться. Сколько помню себя, столько и его».