Том 3. Воздушный десант - Алексей Кожевников

— Морковь-то надо отдать. Без спросу взял, и если не отдашь, кем тебя считать будут? Вором, — сказала бабушка. — И жить где станешь, если не пойдешь?

Растерянно, беспомощно поглядел Федька на бабушку, потом на меня. Он, как признался через много лет, думал, что мы навсегда оставим его у себя. Но мы даже не заикнулись об этом: я не понял его желания, а бабушка сказала тоже через много лет: «Куда мне его, от своих не было отбою».

Федька повернулся молчком и пошел со двора в улицу.

— Подожди! — крикнула бабушка. — Давай приведемся в порядок.

Федька остановился. Бабушка вынесла из дома гребень и начала причесывать Федьке волосы. Они у него нерусские, черные-черные, густые, как у барана, и стоячие, как у ежа иглы, когда тот рассердится. Чесала-чесала, а волосы не хотят ложиться, наконец догадалась: их не смиришь, это невозможный, неукладимый шпын.

Пошли в детский дом. На мосту через Ворю встретили гурьбу ребятишек-детдомовцев с длинными палками в руках. Они прощупывали этими палками омутки на Воре, не утоп ли где Федька. Увидев его живым, они закричали: «Федька-шпын нашелся!» — и кинулись вскачь к детдому. Оказалось, что Федьке за его стоячие, неукладимые волосы, за его ершистый нрав давно уж дали прозвище Шпын.

В детдоме навстречу нам выбежали все тетки и дядьки и все ребятишки. А тетенька, что оставила Федьку без обеда, теперь и его, и бабушку, и меня усадила за стол и накормила рисовой кашей с сахаром. Бабушке она наговорила кучу спасиб и пообещала отпускать Федьку к нам в гости хоть каждое воскресенье. За морковь, что загубил Федька, уже расплатились с хозяйкой, и бабушка отдала свой пучок на детдомовскую кухню. Потом она ушла домой. Я остался поиграть с детдомовскими ребятишками.

Играли в мяч. Человек пять-шесть становились кружком, в серединке был водящий, под правой пятой у него лежал мяч. Все разом пели:

Чи-на, чи-на, чи-на!У-па-ла кир-пи-чи-на,У-би-ла Чжан Цзо-лина!За пла-кал У Пэй-фу.

И все, кроме водящего, разлетались в разные стороны, как воробьи от камня, а водящий хватал из-под ноги мяч и салил кого-нибудь. Затем осаленный становился в круг водить.

В этой простенькой игре была интересная загвоздка: перед тем как затянуть «Чину», ребята сговаривались шепотком от водящего и меняли иногда последнее слово — вместо «У Пэй-фу» выпевали «У Пэй-ду» пли «У-де-ру», «У-па-ду»… Водящий обычно хватался за мяч, хотя никто не убегал и салить не полагалось. Это вызывало дружный смех.

После игры Федька проводил меня до Чижей, потом я проводил его до детдома, потом он меня. И так провожались дотемна и расстались на мосту через Ворю, чтобы никому не обидно: мост был посередке между нашими домами.

У нас с Федькой завязалась вечная дружба, мы стали встречаться каждое воскресенье и даже посередь недели. Когда он прибежит ко мне, когда я к нему. Чаще прибегал он. Мы сразу же пускались в луга, в лес добывать траву для Пеструшки. Бабушка поощряла нас:

— Старайтесь, кормите! Вырастет Пеструшка, начнет доиться — один сосок ваш будет.

Заодно мы промышляли и себе какое-нибудь лакомство — щавель, ягоды, орехи. Земля добрая, всегда имеет, чем можно угоститься.

И чего только не ели мы! Весной, едва сойдет снег, еще до пахоты, — самую раннюю дикую зелень — песты. Ели у них головки, похожие по вкусу на пшенную крупу. Вскоре за пестами поднимался в лугах молодой щавель, а в лесах на елках и соснах появлялись новые вкусные побеги и шишки. Дальше поспевали земляника, малина, черемуха, рябина, грибы, орехи, дубовые желуди. На заброшенных полях и покинутых усадьбах все лето зеленел мясистый, сочный бурьян, у которого всегда было что-нибудь съедобное — то листья, то стебли, то корни. А съедобным мы считали все, что могли перемолоть наши зубы. Желудки нередко бунтовали, когда бурным расстройством, когда сильными резями, но мы совсем не считались с ними.

Бабушка не старалась держать нас при себе, как некоторые, а, наоборот, выпроваживала: чего не видали дома-то! Бегите на волю, бегите! И сшила нам одинаковые заплечные мешки с лямками, как у туристов. Мы сделались ярыми бродягами и открывателями, каждый выход находили и примечали что-нибудь новое: ручьи, озера, деревни, овраги, зверьков, птиц, набивали наши мешки разными камнями, травами, жуками, бабочками… И потом бежали назад, врывались в дом с криком:

— Бабушка, бабушка, мы нашли… мы поймали!.. Погляди, бабушка!

Она оставляла хлопоты по хозяйству, мыла руки и, заинтересованная, важная, в очках, которые надевала только для особо тонких дел, как вязание, вышивание да чтение, усаживалась за стол и говорила:

— Ну-ка, ну, что вы тут… Поглядим, послушаем…

Мы разгружали походные мешки на стол. Бабушка долго поворачивала, внимательно разглядывала всякую мелочинку, терпеливо выслушивала наши россказни, отвечала на расспросы. И никогда ничем не показывала, что наши открытия и находки известны всем, кроме таких карапузов, как мы. Напротив, во всю мочь удивлялась, хвалила нас, советовала поискать еще, подальше.

В один из первых же походов я показал Федьке Абрамцевский парк. Федька не бывал в нем: он состоял еще в дошколячьей группе, которую не выпускали без руководительницы с детдомовского двора, а водили строем, ручка в ручку, совсем недалеко от ворот.

Я привыкал к парку постепенно, а перед Федькой сразу открылось столько всего: большущие, невиданные липы и дубы, широченный, как поле, пруд, мост над сердитой рекой, с шумом и пеной убегающий от пруда, избушка на курьих ножках, вывертень, где играл я с Танюшкой. Вверху с дерева на дерево перепархивают синицы, дятлы, белки, успевай только переводить глаза. Близко, совсем рядом, кукует кукушка, а где — ни за что не увидишь.

Федька совсем потерял голову. То пробовал взбираться на дубы, но обхватить их были коротки руки; то кидал шишками в дятлов и белок, старался подшибить, но не хватало силенок добросить шишку; то выше пояса в воде ловил мальков, но они ускользали из рук, как мокрые обмылки. Я перепробовал все это раньше и теперь смеялся над Федькой, как он отскакивает от необъятных дубов и шлепается наземь, оступается в речке и начинает пускать пузыри.

Обегали весь парк, потом заскочили в избушку. Она пустовала.

— Давай поиграем здесь, — сказал я Федьке.

— Как? — спросил он.

Я растерялся. Танюшкины игры: в «сынка с матерью», в «венчанье», в «папку с мамкой» не годились для нас с Федькой. Он не стал ждать, когда я назову игру, и сказал:

— Сидеть тут — на фиг! Не терплю сидячку! Летим!

Я затащил его под вывертень. Должно быть, после меня с Танюшкой никто не заглядывал туда: были на месте, еще с водой и с засохшими цветами, наши консервные банки. Венчальные пояса и венцы почернели от сырости, сморщились.

— Тут кто-то есть, какая-то девчонка, — сказал Федька. — Вишь, расставила букеты. — Он приподнял одну банку, понюхал темные, прошлогодние цветы и поморщился. — Давнишние, воняют. Вода вся прокисла.

— Поставь, — сказал я с дрожью. — Не твои, поставь. — Я здорово боялся, что Федька сделает что-нибудь: выплеснет букетики, забросит или заберет банки. Тогда я полезу в драку. Тогда мне придется рассказать про Танюшку.

А не хотелось. Было стыдно перед Федькой, что играл здесь в «дочки-матери», играл дочку-девчонку, надевал платок, фартук. И еще что-то мешало рассказывать. Мне хотелось оставить все так, как было при Танюшке. Она может приехать сюда. Один раз приезжала, в другой это еще легче. Она могла уехать по несчастью, спешно, некогда было собирать игрушки, а теперь думает о них, беспокоится. Пусть уж будет как при ней, как она любила. Да и для себя хотелось сохранить все без перемены.

— Нехай играет, — согласился Федька и поставил банку. — Полетели! — После детдома, где водили за ручку, он никак не мог набегаться.

Больше я не зазывал Федьку под вывертень. Он может все там перевернуть, он такой, любит хватать, у него на все чешутся руки.

В другой раз мы заметили, что в парке у самого большого дома густо чернеется народ. Подошли ближе. Возле входной двери на улице стоит ящик, и в нем полно красных больших-больших тапочек с завязками. Народ надевает эти тапочки поверх башмаков, как калоши, и уходит в дом, побудет там, вернется и снимет тапочки.

Сильно заинтересовал нас этот дом, крутимся около двери, а надеть тапочки и войти боимся. Наконец одна тетенька поняла нас и сказала:

— Вам туда охота? Идите, идите!

— А эти можно надеть? — спросили про тапочки. Они были большущие, явно на взрослых, на обувь, а мы — босиком.

— Вот чего надо вам. — Тетенька рассмеялась. — Можно. — И помогла нам подвязать тапочки.

В доме были красивые столы, стулья, на стенах много картин, но интересней всего пол — гладкий, скользкий, как лед, ноги на нем расползаются, и блестит вроде зеркала. Народ ходит не шагами, а шаркает, будто на лыжах. Федька вдруг шепчет: