Невстречи - Луис Сепульведа

Я притаился возле окна, правда, в квартире надо мной слишком шумят. А мне во что бы то ни стало нужна тишина, такая же тишина, как здесь, у меня, я в нее завернулся и стою не шелохнувшись, у окна, чувствуя плечом холодок стены.

Я стараюсь не двигаться, и если буду стоять вот так, почти не дыша, если не издам ни звука, не позволю себе даже думать, не сделаю ни единой попытки выпустить из рук эту книгу в желтой обложке, то, может, в машине наконец зажгут фары, заурчит мотор и она уедет. Тогда я спущусь вниз, куплю сигареты и сразу — к Браулио. Сейчас главное, чтобы наверху тоже поняли, что мне позарез нужна полная тишина и чтобы машина отъехала.

Как только машина исчезнет, я тотчас — к Браулио, расскажу ему, что какая-то машина стояла у моей двери. И еще скажу, что страху натерпелся, слов нет, а Браулио скажет, да ладно, ведь мы с тобой знаем, что в этом городе тебе осталось продержаться всего несколько дней.

Я знаю, Браулио позволит пожить у него эти четыре дня до отъезда. Дом Браулио — это верняк. Никакая машина не остановится перед домом Браулио.

Но машина по-прежнему внизу, и вроде бы там закурили. Сверху было видно, что внутри мелькнул желтый огонек. То ли спичка, то ли зажигалка, не знаю, не смог различить. Очень трудно разобраться в таких мелочах с высоты пятого этажа.

А я стою молчком, вжимаясь в стену, и вдруг тишину рассекло грохотом, точно молнией. Я рывком к окну — машина все еще стоит внизу с погашенными фарами, а вся моя квартира полнится пронзительно режущим звуком, будто стрекочет какой-то гигантский сверчок. И у меня дикое желание закричать, что сейчас мне нужна только тишина, тишина и время. Но пронзительные звонки телефона раздирают мою кожу, стены, рвут все на клочки, и тогда я на цыпочках подхожу к ночному столику и снимаю трубку. Это — Алисия.

Алисия не знает про машину, которая остановилась внизу у дверей. Алисия не знает, что я уже несколько часов кряду стою как вкопанный возле окна. Алисия не знает, что меня всего колотит, что по спине бежит холодный пот, и видимо, поэтому спрашивает, что случилось, почему я говорю так медленно, и когда я начинаю объяснять, что, к сожалению, должен положить трубку, что очень занят, Алисия спрашивает, кто со мной в квартире, и я в ответ — никого, что я просто очень занят, и тогда Алисия огорчается там, на другом конце города, и говорит, что наверняка я с кем-то в квартире, и повышает голос, как только она одна умеет — не повышая его, ее крик скорее похож на громкий шепот. И я ей говорю, что вовсе нет, что она не права, что я просто жду очень важного звонка.

Алисия начинает рыдать, и я прижимаю трубку к уху, ведь сейчас мне нужнее всего тишина, тишина и время, потому что машина у моего дома стоит и стоит.

Я стараюсь успокоить Алисию, говорю, что позвоню позже, после звонка, который жду с минуты на минуту, говорю, что завтра непременно пойдем с ней в театр, говорю, что купим диск Гарри Белафонте[53] и послушаем его вместе у Браулио. Алисия спрашивает, люблю я ее или нет, и я говорю, что да, люблю, потому что так оно и есть, хотя я пока ничего не сказал ей насчет моего отъезда, и она вдруг звонит, звонит в такой момент, когда единственное, что мне необходимо, это тишина, тишина и время. Как только Алисия вешает трубку, я подхожу к окну. Внизу все та же машина с погашенными фарами. И только я наклонился, чтобы зажечь сигарету, как услышал, что внизу открылась наружная дверь. Я задуваю спичку и вжимаюсь в стену, затаив дыхание, чтобы не упустить ни одного звука.

Стою, прилепился к стене словно муха, почти касаясь полки, где внизу у меня диски, которые тоже подарю Браулио, он-то наверняка позволит переждать у него эти несколько дней до отъезда. Браулио завтра поможет — это я знаю. Я знаю, что он поставит свою машину как раз на то место, где сейчас торчит эта, откуда вышли несколько человек, и мы снесем вниз диски, и книги, и мою теплую одежду, надо непременно взять все зимнее, ведь там в эту пору наверняка холодно. И вот я стою, прилепившись к стене, и уже слышу, как люди поднимаются по лестнице. Я слышу их шаги, они идут медленно, и когда меняется ритм их шагов, понятно, что они на лестничной площадке.

Теперь они дошли до общей двери и вот уже идут по коридору. Смотрят, небось, на таблички с номерами. Да. Так, видимо, и есть. Они останавливаются через каждые три-четыре шага. Думаю, им трудно разобрать номера при таком освещении. Лампочка слабенькая.

Сейчас, я знаю, чувствую, они стоят перед моей дверью, знаю, что смотрят, какой над ней номер, и один из них наклонился, чтобы прочесть мою фамилию на бронзовой табличке. Вдруг да и пройдут дальше по коридору, увидят, что у меня темно, полнейшая тишина, и решат, что им дали не тот адрес, и тогда, очень даже возможно, спустятся по лестнице, но мало ли, может, они слышали телефонный звонок, который заполонил всю комнату, когда позвонила Алисия.

Теперь они у моей двери, я даже различаю тень, она движется и накрывает полоску света, проникающую сквозь щель. Да нет, тень никуда не движется, у меня, видимо, нервы совсем разошлись, кто знает, может, это коварные шутки моего собственного воображения, да, а может, я прекрасно сознаю, что вот стою здесь затаенно, прилепившись к стене точно муха, а кто-то выжидает у моей двери с другой стороны.

Все кругом затопила тяжелая тишина, и сквозь оконные стекла я вижу, как среди деревьев гуляет ветер. Они, может, сверят номер над моей дверью и даже позвонят своему шефу по мобильнику, может, будут говорить с управлением, ждать новых указаний, скажут, что в квартире темно и совсем тихо, может, закурят и, развернувшись, пойдут обратно, может, когда эти люди окажутся на улице, возле машины, я услышу, как они включают мотор и уезжают. И тогда я, выждав немного, спущусь вниз, куплю сигарет и пойду к Браулио, расскажу ему, что внизу возле моей двери стояла машина, и что кто-то поднялся, и что я стоял все это время почти не шелохнувшись, затаился в полной темноте. Скажу Браулио, что сумел обмануть их, что мне было страшно до смерти, но все-таки я сумел обмануть их и они ушли. У Браулио все спокойно, и он охотно оставит меня в своем доме на несколько дней до отъезда, даже не догадываясь, что я подарю ему все диски и книги, а вот теперь слышны непонятные звуки, да, торопливо долбят чем-то металлическим и колотят в мою дверь, я это слышу.

В дверь стучат все сильнее, а я стою, прижимаясь к стене. И думаю, что если буду так стоять тихо-тихо, без единого звука, они решат, что меня нет, что в квартире пусто, ну и тогда уйдут, а я услышу, как они будут спускаться по ступенькам, которые всегда скрипят, но удары в дверь не смолкают, и теперь у меня уже нет сил понять, молчу я или кричу, что здесь никого нет, что я еще не приходил и пусть они уходят, что мне нужна только тишина, тишина и время, потому что уже не один час там внизу стоит машина, стоит с погашенными фарами, и на улице — никого, кто бы мог увидеть, что она черного цвета и что внутри каждый раз мелькают огоньки, когда они зажигают сигареты, но в дверь колотят по-прежнему, беспрерывно, и я уже различаю, теперь — да, свой сдавленный страхом голос, потому что ору, чтобы они убирались, что в доме никого нет, что меня здесь нет и никогда не было, а они требуют открыть дверь немедля, иначе будут стрелять, и пока гремят эти удары, я влезаю на кресло, оттуда дотягиваюсь до рамы окна, распахиваю его и чувствую, как влажный зимний ветер врывается в комнату, глухо натыкаясь на мебель, и снова мне видно, что машина стоит внизу, как стояла, с погашенными фарами, однако теперь у нее открыты две дверцы, и я вижу перед мотором прямую хромированную решетку, которая скрывается в тени, падающей на землю. И вижу еще два блестящих ободка фар, только теперь удары в дверь уходят от меня все дальше и дальше, а машина приближается ко мне, к моим зрачкам все быстрее, стремительнее, и откуда-то кричит женщина, не могу разобрать — откуда.

Патриотические чувства

Человек встает в семь утра и выводит всю свою семью из дома, расположенного в рабочем квартале Сантьяго.

Когда все домашние по его команде выстраиваются шеренгой лицом к дому, он поднимает аргентинский национальный флаг, и семейный клан, старательно открывая рты, с неподдельным волнением запевает гимн дружественной страны.

Свидетелем этого действа оказывается один из чиновников министерства иностранных дел, который проезжает мимо по причине каких-то непредвиденных обстоятельств и озабоченно заглядывает в книжечку знаменательных дат.

Он прибавляет скорость, с волнением вбегает в свой кабинет и приказывает секретарше тщательно проверить все памятные даты, а затем выполнить его указания.

В девять утра все здание министерства становится бушующим морем письменных и устных справок, взаимных обвинений в отсутствии оперативности и более того — в возможном саботаже. В связи с чрезвычайными обстоятельствами отменяется прием посетителей, и еле-еле удается выдворить некого типа в весьма экстравагантных одеждах, который возмущенно кричит по-французски, что он единственный полномочный представитель Федеративной и Независимой Республики Хануби, расположенной на юго-западном берегу озера Соналия, которое из-за ошибки, допущенной в National Geographic, на всех картах названо морем Береники.