Невстречи - Луис Сепульведа

От одного из них он узнал, что Элена ездит по странам, чьи названия напоминают о пряных запахах экзотических фруктов, о пиратских разбоях, о безмолвных часах у прозрачного моря и о коже пьяняще медового загара.

Ортега заплатил за коньяк и вышел из кафе. На вокзале остановился у табло прибытия поездов, где уже было указано, на какой перрон придет экспресс Париж — Варшава.

Он спустился по лестницам и стал ждать. Оставалось всего пять минут.

Ортега сел на ступеньку, чтобы приготовить нужные слова. Слова, которые смогли бы стать мостиком через пропасть глубиной в пятнадцать лет.

Он, конечно, постарается не затрагивать прошлое, но они все равно будут говорить о тех днях, о мечтах, о том, что захотели чего-то недосягаемого и что завтра — это первый день того, что от тебя осталось, попробуем, а вдруг, ну и т. д. О давних паролях и инструкциях, которые, бывало, при встречах с Дани, с Красным, — он превратился в безупречного издателя желтой прессы — застревали у него густой мокротой в горле, и хотелось ее немедленно отхаркнуть, хотелось выплюнуть всю ту скверную историю.

Голос из репродуктора, объявивший о прибытии экспресса, разом оторвал его от безуспешных попыток найти нужные слова.

Поезд остановился, и Ортега, вскочив, вытянул голову вперед так, что у него напряглись шейные мускулы. Он вглядывался в сонные лица пассажиров, выходящих из вагонов, и в озабоченные лица тех, кто толпился у вагонов с билетами в руках. В этой толкотне он почувствовал, что нервы его сдают. Ортега вообще не выносил ни встреч, ни проводов. Коммуна — вот единственное, что оказалось в самый раз для них обоих, лишь коммуна создавала возможность особой жизни, ничем не прерываемой, ничем не ограниченной. Ортега быстро зашагал по перрону, заглядывая в слабо освещенные вагоны. Он добежал до последнего вагона, увертываясь не хуже игрока в регби от опаздывающих пассажиров и почтовых тележек, но тут его слух резанул свисток, означавший отправление поезда. Три минуты, пока стоял поезд, испарились мгновенно для того, кто ждал пятнадцать лет. У него замелькала мысль об ошибке в расписании, а может, что-то напутал телеграфист, но когда поезд уже тронулся, он увидел лицо Элены, точно нарисованное на стекле.

— Элена! — закричал он. — Элена!

Женщина лишь улыбнулась в ответ. И послала ему быстрый поцелуй, прижав к губам два пальца, а потом указала на слово «Варшава» сбоку вагона.

Ортега застыл на перроне, глядя вслед поезду, исчезавшему в белесой дымке рассветного часа. И при виде этой утренней зари он, кажется, все понял. Элена. Варшава. Борьба против власти. Черт побери! Все та же песня…

Краткая биография одного из великих мира сего

В этом поезде, который приближается сюда через болота, в этом поезде, который мы пока не видим, но знаем — он все ближе, и уже слышны проклятья пассажиров, отбивающихся от москитов, — так вот, в этом поезде, как всегда, везут нам жизнь и смерть.

Вы это знаете, но из упрямства делаете вид, что вам это без разницы, и глаза у вас совсем пустые. Вы это знаете, потому как именно по вашему приказу протянули сюда железную дорогу, которая из чужих широт принесла нам страшное опустошение, доставила в своем стальном чреве беды, неведомые доселе в здешних краях.

А я все говорю и говорю с вами, мой генерал, коли мне велено занимать вас разговорами, пока не прибудет поезд, пока не остановится, пока не сойдут на перрон правительственные чиновники с официальными бумагами, в которых будет сказано, кто вы — герой или подонок. Но, вижу, вы меня не слушаете. Все смотрите на улицу, уставившись в одну точку. Вы меня не слушаете, я знаю, уперлись с чего-то глазами в край синей жестянки, где указано название улицы.

Улица Короля Дона Педро[60]. Откуда взялся этот король? — задались тогда вопросом очередные члены муниципального совета. А у родины всегда столько героев, терпеливо ждущих случая в архивах забвенья, что извлеки наугад любого, дай его имя какой-либо улице и не ошибешься, как к примеру, с этой, которая начинается с привокзальных борделей и заканчивается белыми стенами тюрьмы.

«Это кастильский король, дубины. Его имя есть в любом издании альманаха «Бристоль».

После вашего указания, мой генерал, учителя истории каждый день толклись у почты в ожидании книг канцлера Лопеса де Айялы[61], и графа де ла Рока, Хуана Антонио де Вера и Фигероа[62]. Но, как оказалось, в их книгах столько страшного понаписано о жизни этого жестокого испанца, что ученикам лучше не рассказывать. А мы — черт побери! — уже дали этой улице его имя.

При всем моем почтении к вам, мой генерал, я скажу, что вы сейчас похожи на подбитую птицу.

Когда я открыл дверь этой камеры, чтобы впустить сюда хоть немного дневного света, вы на меня так уставились, будто ждете, что вам объяснят наконец, за что вас сунули в такое непотребное место. Я уверен, что вы вспомнили другую комнату, тоже темную, без окон, провонявшую крысами и мочой ночных тварей, ту другую, в которой вас заперли в день вашего рождения, когда вам стукнуло пятнадцать годков. К тому времени вы устали бродяжничать по деревням, выпрашивая кусок юкки, чтобы хоть как-то обмануть голод.

В эту темную комнату вас бросили, мой генерал, измолотив изрядно за то, что вы оставили на растерзание стервятников бездыханное тело вашей святой матушки. И когда дверь наконец открыли, человек с надменным лицом торжественно представил вам девять юношей, которые смотрели на вас с изумлением, не в состоянии поверить в силу ваших гибких крестьянских мышц, и кричали: «Посмотрите, да это обезьяна!» «Посмотрите, это настоящая обезьяна!» — кричали каждый раз, глядя, как вы ловко залезаете на растущие во дворе высоченные агуакате[63], чтобы сорвать самые сладкие, самые спелые плоды. Они, эти юноши, были «другими», мой генерал. Они спали в прохладных комнатах большого дома с окнами, защищенными, как положено, от жужжанья слепней, они безмятежно отдыхали за белым вздохом тончайшей тюлевой сетки, ограждавшей их от туч песчинок, от этих проклятых москитов, которые по ночам залезают в волосы и мучат укусами даже самые добрые мысли. А вам, мой генерал, пришлось спать в той сырой комнатенке, рядом с хлевом, потому как вы народились незаконно, но по счастью были взяты в дом к вашему сеньору отцу, который сделал это, усовестясь, в приливе чувств, схожих с теми, что он испытал после того, как самолично выпорол прямо на месте преступления, то есть там, где вы лежали, зарывшись в грудях кухарки, выпорол, а потом обнял и, глядя в ваши глаза, сказал, что позволил себе такое исключительно ради вашего блага. И что, мол, этот хлыст всевластного всадника, от щедрот которого вся ваша задница превратилась в сплошной синяк, — тоже для вашего блага. И что он понимает — вам приспичило пустить в ход ваше мужское хозяйство, но так ли сяк ли, а негоже для начала заваливать служанок, которых он держит под своей крышей. И еще сказал, что мужской пыл в первые годы надо тратить по-умному, мол, взять, к примеру, меня — однажды, во мне взыграло, и я нахрапом взял ту, которая и стала твоей драгоценной матушкой, обрюхатил, бедную, сам того не желая. Запомни, сказал, раз и навсегда: простые крестьянки могут забеременеть от одного твоего взгляда, и с какой радости плодить детей повсюду, если ты еще не научился вытирать сопли.

И вы, мой генерал, все поняли как надо. Поняли среди прочего, что в этой жизни есть такие грозные пропасти, к которым лучше не подходить слишком близко. Поняли, что ваша грива, жесткая как у мула, никогда не станет послушной как волосы у ваших сводных братьев, что ваша темная в желтизну кожа никогда не обретет матового блеска, который есть у тех, кто в охотку греется под солнечными лучами на лужайке собственного дома. Вы поняли, мой генерал, что вашей коже написано на роду быть задубелой, как у барабана, а уж цвет ее определят дожди и голод, которые выпадут на вашу долю. К тому же, мой генерал, вы еще поняли по улыбчивым отказам служанок, которые сперва говорят «нет, нет!», а потом «ну ладно, только где в уголочке», поняли, как приятно чувствовать, что держишь в своих руках бразды власти, пусть и небольшой, но она будет возрастать, набирать силу с годами и мудростью ваших решений и поступков. Вы поняли, мой генерал, что эта жизнь для людей твердых характером. Для тех, кто способен пригнуть голову, когда им это нужно, и спрятать руки, чтобы другие не углядели росария нарастающей ненависти, который медленно перебирают пальцы.

Все это вы уразумели, мой генерал. И в комнате, провонявшей крысами и мочой ночных тварей, дождавшись наконец, когда ваш сеньор папаша покончит с ужином и выйдет, по обыкновению, на пользительную для пищеварения прогулку со своими любимыми собаками, вы подбежали к нему и со всем почтением сказали, что мечтаете стать военным.