Кровавое копье - Крейг Смит

— Судя по тому, что я читал, — вмешался Бахман, — катары были гностиками-дуалистами, манихейцами[23] — называйте как хотите. — Это он, конечно, почерпнул от Магре. — Они считали Бога и дьявола равными. Что-то в этом роде.

— Мир, поделенный между Богом и Сатаной? — отозвался Ран, благодушно кивнув золотоволосой головой. — Два могучих божества, сражающиеся за души мужчин и женщин?

— Вот-вот! — ответил Бахман.

Именно так все и описывал Магре.

— Такова была в тринадцатом веке позиция церкви, а не катаров.

Заметив удивление Бахмана, Ран решил рассказать обо всем подробнее.

Святой Августин увел церковь от манихейской ереси еще в пятом веке, но к одиннадцатому-двенадцатому векам дьявол вернулся. Достаточно исследовать любой средневековый текст, чтобы увидеть, как все страшились Сатаны. Если не вдумываться, то можно почти представить себе, что Христу была отведена второстепенная роль за спиной Князя тьмы. Люди так часто говорили о Христе, ангелах и святых, что они трансформировались в добрых духов, которые могли помочь страждущим, лишь только пока светит солнце. Но когда сгущалась ночная тьма, землей овладевала более могущественная сила, и никто не был настолько глуп, чтобы хотя бы прошептать страшное имя Сатаны — если только не решался намеренно призвать его.

Катары, напротив, дьяволом совершенно не интересовались, более того, не испытывали даже здорового страха перед ним. Они воспринимали зло так, как его обрисовал святой Августин, — как уход от света Божьего. Для них такой уход наступал, если человек начинал слишком сильно любить мирские радости — иначе говоря, радости плоти. Борьба за душу равнялась сражению между желаниями плоти и устремлениями духа. Они, конечно, понимали, что своим существованием мы обязаны физическому миру, но точно так же хорошо они осознавали, что даже наши физические потребности — все, что нам нужно для жизни, — уменьшают нашу тягу к духовному. Такая точка зрения вполне естественна в наше время. Даже церковь теперь использует верования катаров, и мы, естественно, не страшимся того, что неосторожным высказыванием можем призвать легион бесов, но абсолютно точно то, что в малопросвещенном мире тринадцатого столетия катары являлись исключением. Тем не менее никому не приходило в голову назвать это ересью до тех пор, пока богатства региона, населяемого ими, не стали вызывать зависть у французского короля.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — вмешался Бахман, — но катары выступали против брака, и в особенности против секса. Это так?

— Это самое первое, что вам расскажут о катарах, — ответил Ран. — И в большинстве случаев последнее.

— Магре нам так и сказал, — проговорил Бахман, крайне довольный тем, что ему удалось вставить хоть что-то, не противоречащее истине.

— Все это — абсолютная ерунда, — сообщил Ран. — А правда в том, что катары изобрели романтическую любовь. Теперь мы называем это ухаживанием, чтобы не путать с романтическими страданиями влюбленных, но дело вовсе не в «укрощенных» отношениях приличного общества, как теперь пытаются это выставить. Для катаров любовное увлечение состояло не в обожании, не в чистоте, не в хороших манерах. Чувство не было платоническим. Напротив, оно горело желанием. Цель влюбленных состояла в том, чтобы плотское вожделение раскалилось добела. Но вот в чем дело: катары отказывались покориться этой страсти. Как только рыцарь предлагал любовь, а дама принимала ее, между ними появлялась сердечная связь — сердечная в буквальном смысле, до скончания их жизни. Это было нелегко. Многие кавалеры жаждали внимания какой-нибудь особо прекрасной дамы, но как только она отдавала кому-то свое сердце, их роман становился священным. Он не мог осуществиться на физическом уровне — порой у влюбленных даже не было возможности остаться наедине, но в конце концов они обнаруживали, что между ними, вследствие их чувств друг к другу, возникает глубочайшая духовная близость. Впрочем, такие отношения не переходили в дружбу, даже такую, что имеет место между счастливыми супругами. Это была самая настоящая, похожая на землетрясение страсть влюбленных в мгновение перед соитием, но все происходило без прикосновений и, уж конечно, без поцелуев, и это желание пылало на протяжении всей жизни — вечно. По крайней мере, катары верили, что это так и есть.

— Вы говорите, что фактически, — пробормотал Бахман, — они культивировали любовь, обреченную на крах и разочарование.

Ран весело улыбнулся.

— Согласно современным представлениям, это, пожалуй, справедливо. Но катаров такие отношения вдохновляли. Достаточно вспомнить любовь Данте к Беатриче, чтобы понять, на что способна подобная страсть. Он не просто возвысил Беатриче, поставил ее на невероятный уровень красоты и добродетели. Он шел за этим образом до тех пор, пока чистота его любви не нашла ответа в ее сердце. До катаров страсть считалась грехом. Она разрушала браки, а это, в свою очередь, имело экономические и политические последствия. Их новая идея закрепляла социально приемлемую романтическую интимность между мужчиной и женщиной — связь, которая не угрожала практическим моментам института брака. Женщина могла вынашивать детей своего супруга, находиться рядом с ним в качестве политической соратницы, даже быть его доверенным лицом и другом, но при этом всю жизнь вести переписку со своим единственным, пожизненным возлюбленным.

— А о чем же думали мужья, когда жены крутили такие романы прямо у них под носом? — спросил Бахман с неподдельным возмущением. — Как-то не верится, что все радовались такому положению дел без… хотя бы без доли ревности! — Он бросил взгляд на супругу. — Лично я не стал бы терпеть, если бы Эльза любила другого мужчину!

— То, чего вы не стерпели бы, если мне позволено будет заметить, это мысль о том, что ваши отношения могут измениться или оборваться из-за такой сердечной привязанности. В мире катаров такого страха не знали. Никто не ждал, что романтическая любовь может привести к чему-либо, кроме желания. Это чувство жило в вечном царстве духа и в конце концов приближало влюбленных к Богу, определенно делая их ближе к идеальным добродетелям веры. За счет тяжелой практики самоотречения такая любовь делала людей менее зависимыми от чувственного мира.

Бахман улыбнулся и покачал головой. Ран его явно не убедил, как, впрочем, и Эльзу. Она спросила:

— А вам когда-либо случалось пережить подобную любовь?

Тут Адонис утратил свою самоуверенность. Ран опустил глаза. Его улыбка стала печальной.

— Мы больше не живем в таком мире. По-прежнему восхваляя дары духа, мы не собираемся отказываться от вина и пищи. — Он поднял бокал с красным вином и покачал его — как бы в подтверждение своего высказывания. — Мы желаем, чтобы наши любимые были рядом с нами, а деньги — еще ближе. Мы бредем, по колено погрузившись в чувственность, и, насколько я вижу, хотим увязнуть еще глубже.

— Значит, так любить уже невозможно? — спросила Эльза.

Ран взглянул на Бахмана и ответил:

— Если бы я позволил себе написать вам письмо, подобное тому, какое катары посылали своим возлюбленным, не сомневаюсь: ваш супруг застрелил бы меня — и его за это судили бы!

— Даже если бы он знал, что мы ни разу не прикоснулись друг к другу? — чуть дрогнувшим голосом проговорила Эльза и тоже посмотрела на Бахмана.

В ее взгляде были любопытство, вызов и, может быть, даже надежда. Способен ли Бахман стерпеть, если она полюбит другого мужчину — этого мужчину — при условии, что между ними не возникнет физической близости?

— Не думаю, что это возможно, — наконец произнес Бахман таким тоном, словно отвечал на прямо поставленный вопрос. — Я считаю, что… если есть чувство, мужчина будет действовать, а женщина — отвечать на его действия.

— Вы говорите о людях нашего времени, — сказал Ран Эльзе и Бахману спокойно, будто вел научный спор. — Мы испорчены. Не нашими желаниями как таковыми, а тем, что мы так часто уступаем им. Нам нужно слишком много стабильности, слишком много комфорта. Мы не можем поверить, что кто-то способен полюбить нас без физической составляющей — она словно бы является для нас залогом данного обещания.

— И вы действительно верите, что все так и происходило? — спросил Бахман. — Что люди могли быть безумно влюблены, совсем не имея телесной близости? Вам не кажется, что все это было хорошо замаскированным притворством, а когда никто не видел… ну, вы меня понимаете?

— Некоторые оступались. Я в этом не сомневаюсь. Такова уж человеческая натура. Между тем я убежден, что многие переживали радость и глубину любви, которую мы, при всей нашей образованности и утонченности, теперь не в состоянии постичь. Представьте себе первое ощущение сильнейшего желания, растянутое на всю жизнь. Представьте себе безумие, отчаяние и счастье влюбленности, когда вы держите на ладони весь мир, а потом добавьте к этому ощущение человека, который навсегда остается за вратами этого благословенного чертога. Думаю, такие эмоции должны привести нас к иным высотам — к смирению, терпению, а может быть, даже к молитве — как знать? Для меня это всего лишь научные упражнения. Испытать такую любовь — все равно что предпринять путешествие, в которое я еще ни разу не отправлялся.