КРУК - Анна Бердичевская

А старик все глядел на экран. Он дождался нового выигрыша, увидел снова победный салютик и ткнул пальцем прямо в дисплей, вызвав легкое неудовольствие Блюхера.

– Я понял! Программа!.. Программа…

Старик рокотал, глядя на экран, но обращался все-таки не к компьютеру и не к его хозяину. Отрываясь от мелькания карт, он заглядывал в глаза Чанову, делясь чувством и мыслью… Подтвердилось: глаза старика были абсолютно, младенчески чисты, так что Чанов испытал какое-то просто блаженство и отчасти гордость, что вот так Вольф смотрит на него. Старик и говорил прежде всего ему, Чанову:

– С полвека назад пасьянс, именно «Паук», очень меня занимал. Как же я в него играл!.. Как водку пил. Разумеется, играл настоящими, живыми картами, двумя колодами… или больше? Неважно!.. В одном прекрасном доме, на хорошем дубовом столе… Я просиживал за этим столом в одиночестве дни и ночи напролет. Разумеется, скорости были не те… Что вообще такое скорость? Так ли она важна?.. – Вольф задумался глубоко, не забывая в то же время поспевать взглядом за ходом игры, но не поспевая. – А ведь, пожалуй, скорость важна-ааа… – Вольф задумался, помолчал пару минут и внезапно забубнил: – «Все быстрее, все быстрее пароход! Мчится поооезд, мчится поооезд…» – пропел он себе под нос и снова задумался, восхищенный мощью произведения. – Но ведь и у лошади скорость не человеческая… – Он опять замолк, провалившись в какое-то немое путешествие во времени, туда, где паровоз еще называли пароходом…

Наконец, сиюминутная реальность вернулась к нему и вновь потребовала и слова, и слушателя:

– Композитор Глинка именно скорость воспел. А паровоз у него вполне человечен – дышит, мчится! И все сам, собственной паровозной волей и хотеньем… хотеть! – как это важно… Ключевое свойство всего живого – ХОТЕТЬ! Только мертвое подвержено разрушению… энтропия не касается живого. – Вольф оторвался от компьютера и снова обратился к Чанову: – Вот еще Андрей Платонов. Знаете, должно быть? Вот у кого паровоз – уже совершенно живой… Сработанный кем-то вручную механизм – страдающая душа во плоти, пусть и железной… А тут у вас – пусто… никто ничего не хочет. Черный чемоданчик, в котором ничего личного… Абсолютно беспредметное пространство, именно черный квадрат!.. Но как сосет! Как тащит… Вот тебе и Малевич…

– Да! – вырвалось у Чанова. Уж он-то знал, как Паук сосет и тащит…

И вдруг показалось ему, что все это было. Не простое и безымянное дежавю с ним произошло, но весь ряд предметов и понятий, вся только что обозначенная Вольфом цепочка – от сверхчеловечной скорости, через Платонова до Малевича – легко была увидена Чановым, как бы всплыла в памяти, потому что уже заранее в памяти была.

Про-грам-ма…

Ему открылось, что и впрямь слово ключевое. И в собственной его жизни именно сегодня все происходит зачем-то и почему-то. Вот пришел старик Вольф, а он, Чанов, посторонний субъект, некто Кусенька, к его приходу готов, и радуется ему, и ужасается ему, как собственному предвидению. Чанов себя почувствовал маленьким мохноногим хоббитом Бильбо перед Гендальфом Серым, когда тот заявился в первый раз… Он, Куся, как и хоббит, был почему-то в теме. Хоть и обескуражен несколько.

Потому, например, Чанов был обескуражен, что книжка Платонова «В прекрасном и яростном мире» зачем-то стояла же на отцовской книжной полке среди трудов по сопромату, химии и баллистике. Так кто же, значит, был Чанов-папа, Андрей Кузьмич? Зачем ему был Платонов?.. А кто был он сам, Кусенька, Чанов-сын? Ему-то, юному ленивцу, читателю Толкиена и Светония, будущему торговцу матрешками, бабнику и рантье по призванию и лени, зачем ему был этот Платонов, этот слишком, до загадочности простой, немногословный и до умопомрачения правдивый писатель? (Вот кто писал именно правду, возможно, всю правду, и без лишних слов.) Зачем Кусенька прочел и запомнил потрепанную и тяжелую отцовскую книжку? И запомнил ярче всего именно про паровоз, как у него палец был сломан и болел… Не для того ли, чтоб совпасть с этой вот, запрятанной в будущей жизни, секундой?.. которая стала наконец настоящей и, возможно, решающей… А вот уже и прошедшей, но все равно живой. И вот он совпал не только с Платоновым, а через него и с отцом, но и с волшебным старым хреном, неведомо как свалившимся в молодежный подвал, где и двадцатидевятилетний Чанов – старый хрен…

«У этого Вольфа – ключи от программ, от моей – точно. И он про это знает» – промелькнуло безумно у Чанова в голове… И про Казимира Малевича наш рантье давным-давно кое-что изучал, да и сдавал (слово-то какое, сдавал, словно в гардероб, а потом и бирку потерял), по истории искусства сдавал, вот как этот гардероб назывался… Про поэта Крученых, про оперу «Победа над солнцем», а художник постановки по имени Казимир Малевич в финале предлагал разорвать пространство, чтоб вместо Солнца возник Черный квадрат!.. Студент РГГУ Чанов не вспоминал ни разу, забыл напрочь, однако же – само отложилось, не потерял он бирку Малевича, его черную метку. И даже цифра на бирке вспомнилась – 1913, год премьеры «Победы над Солнцем»! Канун Первой мировой… Что же это?… Как же это такой огромный круг сомкнулся?.. Как же это второкурсник так навсегда, как мусор какой-то, забыл, да вдруг через годы вспомнил, что малеватель (что зачем-то и подтверждала фамилия) то ли гений, то ли дикий жулик – в его личной, чановской, жизни, а возможно, и в мироздании, есть зачем-то. Не предвидел юный студент Кусенька ни хера… Но знание на всякий случай само отложилось. ТАК ВОТ ДЛЯ ЧЕГО! Светящиеся живые точки из разных уровней, разных времен, совпали и выстроились, как фотоны в луче, сцепились, как атомы в молекуле ДНК, оказались единственным, неразрывным Кусенькиным Я!..

– Мною оказались, – просто и внятно сообщил, наконец, сам себе Чанов. – Аз есмь!

Даже испарина его прошибла от чувства, что отыскал-таки себя!..

Но ничего такого на чановской малоподвижной физиономии не было отображено. Сам он это свое, самому себе неинтересное, скрытное лицо разглядывал подробно, только когда брился, то есть даже не каждый день. Изредка ему казалось, что не такой уж он господин никто. Бывало, все-таки знал сам о себе нечто, или догадывался… но забывал, что знал. Не пользовался. Покуда не появлялся кто-то с ключом или отверткой. Как Сеня на Арбате. Как в Круке Вольф. Но старик был реально – супер! (Именно так родилось из небытия слово, которое лет через пять заменит в русском городском языке сразу с десяток слов и с сотню понятий… И слово «реально» – мелькнуло и исчезло до поры до времени, когда вытеснит из повсеместного употребления присказку «на самом деле».)

Вот ведь что творилось за столом Крука в октябре 2002-го. Будущее просвечивало, просачивалось, и даже свой будущий язык показывало…

Да уж, не скучно было с Вольфом. Чанов едва поспевал за стариком.

– Скорость… – просвиристел Вольф и прижал к губам указательный палец с широким серебряным кольцом, на котором было вытравлено уставом «спаси и сохрани»… Старик вглядывался в экран ноутбука, он его обживал, как поле ипподрома, он сливался со скачкой, жил тем, что видел, то есть прежде всего – жил ритмом и темпом, ведь не было на этом ипподроме лишних подробностей… Да вдруг внезапно и соскучился. Возможно, из-за полного отсутствия живых, неэлементарных, лишних подробностей… Ни одна лошадь не дышала, не упиралась, не спотыкалась, ничего своего не хотела… И опять, как уже не раз при смене летучего своего настроения, Вольф вдруг отвернулся от паука и обратился к Чанову:

– Туфта… вы не находите? – Вольф пригорюнился, но ненадолго. Улыбка осветила его обросшую седой щетинкой физиономию. И он со снисходительной усмешкой протянул:

– Скоооорость… Тоже мне. Как говорила моя няня – и девять баб за один месяц ребеночка не родят…

Вольф снова заглянул в компьютер через плечо Блюхера, уже на прощание, исключительно чтобы убедиться в полной туфте, и окончательно оторвал взгляд от Паука. Выздоровел. Освободился. Сам и без всякого мучения. И Чанов рассмеялся с облегчением, как будто и он снова вылечился от «Паука».

Еще какое-то время кануло, исчез в никуда, пожалуй, миг один. Меж тем Вольф, сидящий лицом к двери, кого-то увидел. И вот: с детскими его глазами произошла, как в старину говорили, метаморфоза. Взгляд его обрел какую-то новую, крайне занятную цель. Он сосредоточился и посерьезнел, сразу позабыв и Чанова, и Блюхера – почти как паука с его программой, скоростью, пустою тайной. Заметил ли Блюхер исчезновение Вольфа?.. Кажется, нет. Но Чанов не пропустил. Волшебник Гендальф, которого он, Кусенька, читавший «Хоббита» еще в третьем классе, ждал двадцать лет и дождался – весь как бы устремился куда-то… как бы исчез вдали в мгновение ока.