КРУК - Анна Бердичевская

Как жадно, не дожидаясь водки и закуски, Чанов влил в себя Пашин коньяк: о, как вовремя загадочный огненно-крепкий напиток «Лезгинка» вошел в него, обжигая гортань и согревая сердце.

«Но как я мог не узнать?» – выпив, спросил себя Чанов. Он не вспоминал, он видел женщину на мосту и сомневался: у нее не было никаких кудрей, только профиль и был, она казалась гораздо старше… Как будто услыхав чановское смятение, Соня, которой пышная грива мешала есть, лезла в горшок – вытащила из кармана аптечную резинку и одним движением стянула в узел непослушные свои волосы. Гладко-прегладко. Она окончательно превратилась в ту самую: длинная шея, маленькие розовые уши, прекрасные брови, крупные губы на матовом лице, постепенно румяневшем… Правда, она оказалась совсем, совсем девочкой, упрямой и вредной. Но и зеленой, то есть абсолютно зеленой, несмотря на разгоравшийся румянец, девочкой. Чистенькой, полупрозрачной, как молодой росток на рассвете или юный комар… С такою весь опыт взрослого мужчины, вся его самоуверенная повадка ленивого бабника была полной чепухой, полной…

«С нею даже поговорить не о чем, – думал ошеломленный Чанов. – Да и незачем. Что вообще с ней делать?» Он подумал – что. И, вздрогнув, затрепетал… Но все же понял: нелепость!.. Она неловкая, прекрасная именно как весенний цветок, вовсе невозможная ни для чего, ни для кого, совсем неуместная. И для себя тоже. По принадлежности – Божья тварь… К тому же крайняя степень молодости – род аутизма…

Однажды, юнцом, он пялился на сиреневые влажные сумерки в дрожащем окне – ехал в трамвае «Аннушка»… в них тогда еще командовали зрелые кондукторши с сумками-кошельками на животах, в перчатках – с торчащими из дырок красными пальцами, уставшими считать ледяные пятаки и отрывать хлипкие билетики, намотанные на катушки. Одну именно такую кондукторшу, грозную, но молодую и нежноглазую, толкучка в вагоне просто втиснула в юного и – горячего Кусю. Она зарделась и попеняла ему от души: «Пусти ж меня, телок неуместный…» И обожгла взглядом…

«Неуместные и безгласные»… – не то чтоб подумал Кусенька, а просто всплыло откуда-то. Чанов в подвале Крука, вспомнив ту кондукторшу, огляделся с диковатой улыбкой, действительно, вовсе неуместной. «Я схожу с ума», – подумал он. Никто ничего не заметил. На него не смотрели. И Соня – не смотрела.

И правильно. Он-то хоть и смотрел в себя, хоть и вспоминал невесть что, а видел – только ее. Она была… она была в нем, но не принадлежала ему… она была и далека бесконечно, крайняя из звезд галактики… на которую кто-то взрослый дал посмотреть ему, Кусеньке, в сверхмощный телескоп. И вот уже мальчик-астроном узнает от старших: то, что он видит, происходит миллионы световых лет назад. А звезда?.. ее военные хитрости, ее вольная воля, ее неопытность, незнание своей мощи и всего того, что окружает звезду в мире звезд, – вот они, очевидны. Однако главное, что понимает мальчик, глядя в телескоп, – ее каждый протуберанец, – хоть и настоящая реальность, но из бесконечно, безнадежно другого времени. Миллиарды лет незнамо куда ахнуло…

«Не совпали!» – думал Чанов в отчаянии, вглядываясь в Соню Розенблюм.

Все были заняты своим. Блюхер глубоко задумался, ковыряя в зубе спичкой. Вольф, выпив, закусывал, истово набираясь сил. Соня, наевшись в три секунды, полностью ожила, подвинула горшочек обратно Блюхеру и принялась цедить морс через трубочку из его же стакана.

Только Пашенька оставался Чанову верен, смотрел щенком. Но и он очень отвлекался. Больше всего на Вольфа, который ведь был поэт! И не важно, что старый. Главное – настоящий. Возможно – великий. Но почти такой же незнаменитый, как и сам Пашенька. «Несправедливо! – думал юный поэт и при этом ликовал от равенства с Вольфом, не ликовать не мог. «Вот за эту мою подлость я еще и наплачусь… А, обойдется! Быть знаменитым некрасиво. Всегда и всем, старым и малым!» Паше хотелось быть капитаном подводной лодки и руководить всеобщим счастьем, его несло. Он поднял стакан и сказал:

– Вы, Чанов, выпили один. А без тоста пить нельзя. Тост – это молитва. Чанов, скажите тост!

Чанов совершенно не собирался ничего говорить.

– Пусть Фолф скажет пошалуста, – выглянула из-за морса Соня. И Вольф тоже выглянул из своего горшочка с картошкой и мясом. Он взял стакан, вздохнул отрешенно и произнес, не задумываясь, глядя в кирпичный потолок:

Программа свыше нам дана.Замена счастию она,А лучшая из всех программ —Холодной водки триста грамм.

Блюхер. Вход

И Чанов выпил. Снова помогло. Но не вполне.

Такое чувство было, словно совсем недавно в него выстрелили в упор, и вот он не знает – ранен или убит. Чанов пытался, но никак не мог вполне отдышаться, потрясенное сердце не врубалось, оно сбилось и отстало, не могло наверстать. Чанов хоть и не умер, но и не участвовал пока что в жизненном потоке. Выпал. Между тем за соседним столом появился Дада, Чанов видел и не видел, как он сморит на Соню нежными и горячими очами оленя и улыбается самоуверенно и беспечно. Румяная улыбка его была вставлена в затейливую и тщательно прорисованную эспаньолку… Что-то такое приветливое галдела его веселая, очевидно, студенческая, компания… и Соня Розенблюм, Соня Розовый Цветок, вдруг поднялась, нагнулась над Вольфом, поцеловала старика куда-то в висок, как вышло, обернулась на Чанова, глянув прямо ему в глаза, растерянно скользнула по его неподвижному лицу. Да вдруг и перекочевала в объятия Давида Луарсабовича. Чанов видел, как Вольф разгневан не на шутку, он слышал крик: «Пустите меня, мою девушку увели! Вы что?! Отдайте!» Это было, должно быть, забавно или нелепо, но все это было не важно. Сон, наваждение. Реальность же для Чанова заключалась в том, что произошло глобальное, космическое вторжение другого существа в плоть его и в кровь, и в мозг, в глубины памяти, как будто оно было с ним и прежде, было растворено в Чанове всегда. Раньше детства. Тайно присутствовало. А теперь все совпало, и тайное стало явным. Какой там вольф, какие дадашидзе и блюхер, да и сама соня… Ах, этот ее несущественный, временный, темный театрик! Их судьбы определились, траектории совпали в одной сияющей и страшной точке, вот что… Программа запущена. И будь что будет…

Между тем Крук пустел и наполнялся, как давеча, после дня рождения. Только времени ушло не трое суток, всего-то пары часов недосчитался Чанов, когда действительно пришел в себя. Он по-прежнему сидел за столом наискосок от Блюхера и слышал, как поэт Паша Асланян уговаривал Вольфа пойти с ним в общежитие, потому что спать пора. Дада, вся его компания, вместе с Соней Розенблюм, исчезли неизвестно когда и куда. Вольф был не то чтобы пьян, но как-то мутен, очевидно было, что и впрямь хорошо бы ему поспать. Он потребовал с собою горшок жаркого, и Лизка уже заворачивала в фольгу и горшок, и кой-какую снедь с кухни… Наконец Вольф поднялся, дал Пашеньке себя одеть в твидовое, некогда элегантное, обтрепанное пальто, потерял, да так и не нашел шапку и перчатки, потерял, но нашел перевязанные бечевкой пачки с авторскими томиками своих стихов, а также и объемистый старинный портфель, подписал книжечку, передал Чанову, на прощание сказав:

– Давно меня не бросали настоящие красавицы, как эта вот, ваша… Она ведь ваша? Что же вы?..

Ответа старик не ждал. Да Чанов и не смог бы ничего ответить. Кузьме Андреевичу в тот момент было чем хуже, тем лучше. Просверлив его взглядом, Вольф гневно рукой махнул и повернулся для прощания к Блюхеру; тот почтительно приподнялся. Чанов тоже встал, неловко протянул старику полумертвую свою ладонь и, почувствовав рукопожатие, встревожился – вдруг они больше никогда… Нет-нет, не может быть, подумал он и на всякий случай сказал, пытаясь пробиться в хмурый взгляд старика:

– До завтра!..

– До завтра! – радостно откликнулся Паша, уводя свое сокровище, нисколько не упиравшегося Вольфа.

Чанов и Блюхер остались вдвоем, если не считать паука, который шуршал в спящем ноутбуке, именно как «Паук» в банке с сухою листвой. Только вместо листвы карты – тройки, семерки, тузы и дамы… Чанов был рад Блюхеру. Он в самом деле почти что пришел в себя, кажется, в нового. И сейчас ему меньше всего хотелось оставаться наедине с собой, разглядывать этого, нового, но все еще какого-то незаконченного Кузьму Чанова. Пусть эта жизнь, раз уж настигла, повременит пока… Вот же Блюхер, вот он, спокойный, с самого начала равно надежный и симпатичный. Василий Василианович заказал большой чайник черного чаю с бергамотом и пирожные всех имеющихся трех сортов. А Чанов повертел и полистал подаренную книжицу Вольфа.

– «Розовощекий павлин», – прочел он название, – странно… Тыщу лет стихов не читал.

Блюхер как раз уже взял с тарелочки маленькое бисквитное пирожное, уже и рот открыл. Однако повременил с пирожным, чтобы ответить: