Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев

Я в отчаянии полном, безутешно, горько! Твое письмо от 10-го I перечитываю и вижу, что то, что я приняла за _В_е_р_у_ мне — вовсе не вера. Это ты только из любви ко мне, стараешься увидеть меня такой, какой хочешь видеть. Как ты и сам сказал — «для того, чтобы тебя сделать героиней, я бы должен был тебя сильно преломить моим искусством». Для меня в этом весь ужас, вся погибель моя. Для меня твой «обвинительный акт» (пусть я его не читала, но он есть!) — мой смертный приговор. Ты одно поверь: ты для меня всегда был тем, что для людей — Пророки! Ты — мой источник жизни! Жизни духа! Поверишь м. б., т. к. это я всегда писала!

И вот ты, Учитель мой, Пророк и все, все мне дорогое — ты даешь мне этот «обвинительный акт»! Это — мой облик, тобой сделанный! Печать, клеймо мне на душу. Я не могу дышать! Бесценный Ваня, пойми меня!

Все, весь рай мой с тобой — закончится этим! Пойми: я люблю тебя полно, всем существом моим, но вся _п_о_ч_в_а, на которой это выросло, на чем спелась эта дивная райская песня, — эта почва — целомудренность Души моей! Моя лучшая часть, моя Душа, мой Дух — создали весь этот лучезарный мир твой! И верь мне (!) — я всегда была такая!

Я каленым железом готова бы выжечь каждый, полученный поцелуй, что тебя так мучает.

Но, верь мне (!) — ты воспринял меня не верно, не верно обвинил!

Ну, хоть примером пойми: Тоничка твой! Даша! Ваня, а мне вот, такой «скверной», казалось уж «слишком не по-девичьи» то, что Даша могла «сомлеть». Я не смела сказать тебе этого, но мне это не уяснялось. Я, теперь женщина, чувствовала, что не могла бы «сомлеть». У меня всегда (и никогда не было иначе!) было такое сильное желание горения, парения Духа, что я вся только это хотела видеть и в другом. Я вся была струной! Струна же не может смягнуть. И, если бы ты меня увидел хоть раз, то понял бы, что мне органически гадки эти «особливо-женские манеры» даже и в других. Я же тебе писала, кто мои героини. Моя вина — неосторожность. Воображение, заменяющее действительность. Кто меня близко знают — знают это. Одна дама издевалась даже надо мной цинично за то, что по-мне выходить должно, что большинство мужчин — девственники. Я же не гадкая оттого, что в каждой моей «встрече» «видела» то, что искала. Я на некоторых данных — всегда религиозного порядка, — строила свой образ. И потом так верила сама, что разочарование стоило мне больших потрясений. И если бы ты знал, что я испытывала в душе моей при этом! Ты никогда бы не поднял на меня камня! Мое «темное» на горах и иногда проявляющее себя и еще, никто не знал, не видел. И наоборот считали все ненормально развитой, холодной. Я волей себя всю сковывала, ненавидя себя самое. С ужасом спрашивая себя «откуда эти чувства?» Я клянусь тебе! Клянусь! Я бичевала себя за это! Это редко бывало, такие чувства! Я о «горах» тебе написала, потому, что до сих пор их себе не могу простить, что «предавалась» этим чувствам, цветы эти еще рвала… Я каялась во всех таких помыслах на исповеди. Я очень строго к исповеди и к себе отношусь. Я никогда не пользовалась «особливо-женской манерой», никогда не «завлекала», никогда сознательно не обращала на себя внимания.

Но ты ведь мне не веришь!!

Как ужасно это! Чем же доказать мне?!

Я изнемогаю от этого!

Ты пойми, что утратив для тебя целомудренную ценность — я вообще утрачиваюсь для тебя!

Что же это — конец??

Ваня, но все же это — ложь! Ты выдумал что-то! Я не понимаю, как это возможно! Я пойду к батюшке. Я все ему расскажу. И если я такая (но нет, это не так, я себя знаю!) — то что же мне?? Я не могу жить так! Я все, все прошла памятью и скажу тебе, что я всю жизнь искала только чистоты! Это мой Kennzeichnen![238] Я не вру! Это моя сущность! Я — такая! И если ты мне только из любви дозволяешь остаться в твоем сердце и создаешь меня сам только, то — это ужас… я так не могу! Я виновата тем, что с хирургом была бездумна! Я виню себя за него! Эта бездумность была плодом моего страдания вечного тогда. Хотелось просто посмотреть, не участвуя сама, как люди умеют смеяться и петь. Я ничуть не запачкалась. Я дура, я могу увлечься пеньем, весельем. Я не люблю цыганщину, это не мое, но у меня бывает настроение только, может бывать, когда я это чем-то в себе принимать могу. Ну, ты-то тоже ведь хотел со мной «к цыганам». Писал же! Это не значит, что нас с тобой только они влекут. Но я поняла тебя. Я не могу объяснить.

И самое, самое главное: у меня, при моем постоянном духовном голоде, при моем искании «папы», — при постоянном «обжигании» на этом — появлялось отчаяние иногда. Я была всегда очень одинока. Я клянусь тебе всем мне святым, что если бы я тебя нашла тогда, то ни на кого бы даже и не посмотрела! Ваня, ужасно, что мне не поверить можешь! Мне трудно говорить! Счастье Тони, что он нашел «синие глаза, поведшие его за собой», так скоро! А если бы он ошибся, так как ошибалась я все время!? Тоник искал бы дальше, я уверена. «Находя», творил бы их снова, этих чудесных «херувим» из грязной Серафимы. Что же стал бы он грязнее от этого? Я позволяла себя поцеловать не грязному, но тому светлому, которого я сама создавала, которому, как казалось, не грех это, но наоборот — чудесно… Я — не «зацелована» как ты это видишь.

Важно ведь то, как ты это воспринял. И продажная женщина целует, и Дари целует, но сам факт поцелуя еще не говорит ничего! Я клянусь тебе, что низкие инстинкты не имели никакого у меня места! Поверь! Наоборот все! М. б. невероятно тебе это — но я клянусь: я — рыцарь, жертва этой чистоты, я ее искала всю жизнь. Я срывалась, т. к. ошибалась в людях, но разве это такой грех, за который ты меня обвиняешь? Я вообще не так обычна. Я м. б. немного ненормальна.