Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Второй мамин брак не снижает ее ничуть. И это говорю я, вернейший ее «телохранитель» и вернейший папин «паж». Надо знать многое, чтобы судить. Меня воспитывала мама строго. И в вопросах любви особо-строго. Мама порицала всякое неосторожное слово, кокетство. Она мне о себе рассказывала и говорила: «когда я была молоденькая и за мной „ухаживали“, то я никогда не „играла“, не „кокетничала“, но сама себя спрашивала: нравится он мне так, что я бы всю жизнь прошла с ним? И если нет, то я давала сейчас же понять, что ему со мной делать нечего. Помни, Оля, — никогда не „играй“, если не чувствуешь _Л_ю_б_в_и. Только, когда я папу вашего встретила, то все во мне сказало: „вот _о_н!“» И тогда мама, не ломаясь, сказала ему то, что чувствовала на его вопрос. Я этим руководствуюсь всю жизнь. Но мое горе в том, что я ошибаюсь, я фантазирую, создаю себе образы и так уверяюсь, что могу не видеть действительности. Или не точно видеть.
Я не могла бы увлечься нулем, но по нескольким признакам, подходящим к моему идеалу я дорисовываю себе этот идеал. Мой идеал всегда чудесный! Чистый! И только чистый! И встречаясь с людьми я верила, что они лучше, что это-то и есть идеал, единственный. Меня всегда подкупала религиозность, любовь к природе, к детям. «Низменные инстинкты» отвращали, разбивали, до болезни. Не много было таких «ожогов», но все мои встречи, которые тебе рассказала, были такие. Остальных, кто мне не нравились, я отшвыривала. Во мне никак не проявлялась «физиологическая сторона». Какой вздор!! Что за гадости ты подозреваешь опять в поездке с шефом?! Я же тебе написала, как этого подлеца посадила на задние лапки.
Мне тошно писать обо всем этом. Если ты продолжаешь меня считать такой пакостной, то это твое дело.
Меня мутит от всего этого! Я не хочу больше никак касаться всего этого. И пишу сегодня только потому, что считаю своим долгом в отношении матери. Хотя мне претило делать такой «р_а_з_б_о_р» о Ней! Это мое святое — _м_а_м_а! Пусть мы часто расходимся в характерах, спорах, восприятиях, — но она объективно светла и _н_е_п_о_р_о_ч_н_о_ — чиста! Марай меня, но на нее не посягай! Мне больно, что я дала тебе повод (дала ли?) из моей повести вычитать нечто, что бросило тень на нее. Это ужас! Со страхом открываю твои письма, т. к. не в силах просто больше перенести неправду. Нет, не трогай мать! Знаешь, однажды среди матросни и солдатни мы с мамой протискивались на пароход однажды. Обе в полушубках и платках. Один матрос маму (досадно, вперед проходит) ткнул «эй ты, тетка!» Ты знаешь, что со мной тогда стало?! Я не побоялась его нагана. Остановился в ругани… «ну, чего ты, ишь озлилась как за мать-то!»[240] Но теперь не только за мать, но и за _Ч_е_л_о_в_е_к_а — Героя! Я повторяю, что делаю поправку на то, что ты ничего не знал о ней. И… извиняю. Но мне очень больно!
Оля
[На полях: ] Мать моя много взяла от ее отца. Человека редкого, чтимого за праведника во всем округе.
Мне так хочется света между нами! Тепла и ласки! Зачем ты мучаешь себя и меня?!
Зачем ты все так хочешь портить? Сознательно? Нарочно?
137
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
21. I. 42 5–30 вечера
Моя святая, вся чистая моя, голубочка моя Олюша, как больно в сердце от твоих страданий, безвинная моя… и я, я, недостойный, я причинил их! Сознание горькое моего _з_л_а, — о, я его изжил, я им лишь миг какой-то был порабощен! — так меня потрясло, так я противен себе стал… если бы ты _в_с_е_ это увидела в моей душе, ты сжалилась бы и простила. Ты меня простила, знаю. Не видя, всей моей боли этой не постигая, ты уже меня простила, я так это чувствую, я так тебя _в_и_ж_у, Святая… так приникаю к тебе, как к самому величайшему благу, как к самому для меня чистейшему и святому в жизни моей… простила ты, я верю, верю… и целую твои ножки, светик ты мой… О, как я тебя обидел… Но я не хотел, не мог хотеть этого, ты же меня знаешь. Был такой темный час, все во мне запылало и обожгло, и я — да, бессознательно, весь во власти страшного воображения, — не удержался, послал ту бессмысленную, бесчинную открытку… — и, придя в себя, ужаснулся, что я наделал! Я тут же написал, письмо за письмом, молил тебя _н_е_ _п_р_и_н_и_м_а_т_ь_ этой открытки, не видеть ее, — ее будто и не было. Но, должно быть, я все еще пытался выбраться из петли злой, еще, должно быть, сильней запутался, я ничего не помню, Оля! Боже мой, я молю тебя, моя детка, верь мне, верь тому, _к_т_о_ ты для меня! Выше духом, чище, святей, глубже, достойней, прозрачней, святей тебя… — нет для меня никого, заклинаю тебя поверить мне в этом, всем дорогим клянусь… Оля, ты для меня стала еще дороже, еще заветней, еще святей… можно ли любить больше, чем люблю тебя? _Т_а_к_ я ни-кого не любил… такой божественной души нигде же нельзя встретить, это только ты, ты одна, такая, Олюша… меня душат слезы, я не смею глядеть на тебя, мне даже стыдно и страшно сознавать, что я могу писать тебе, после моего зла… Ольга, я тебе во всем верю, я тебе всегда, как узнал тебя, верил и верю, и верней этого нет ничего во мне. Нежней моего сердца ныне не может быть — к тебе… это предел сил моих, предел _в_с_е_г_о_ святого, чистого, на что я мог бы быть способен! Оля, прошу, забудь все это, никогда не поминай о моем позоре перед тобой! Ты неприкосновенна, ты безгрешна, и как же ты велика, чудесна, непостижима для меня отныне — и до смерти, и _т_а_м, я верю, _т_а_м_ ты
