Алексей Михайлович - Игорь Андреев

Шествие открывали «золотчики» — младшие придворные, наряженные в богатые золотные (золоченые) кафтаны. За ними везли нарядную вербу. Следом с иконами, горящими кадилами, рипидами шло духовенство и придворные с пальмовыми листами. Затем появлялись стольники, которые несли государевы жезл, вербу, свечу и полотенце. Алексей Михайлович в наряде Большой казны следовал за ними. Поддерживаемый двумя придворными, он вел лошадь за конец повода. За царем, держась за середину повода, шел еще один боярин. Патриарх сидел на осляти, осеняя народ крестом. За ним чинно двигалось духовенство, патриаршие слуги. Шествие завершали гости.

По всему пути процессии стрелецкие дети расстилали перед государем и патриархом сукна разных цветов, на которые еще кидали кафтаны и однорядки. Чтобы сукна не сбились, «молодые люди, лежащие ниц, придерживали края ковров» (Витсен). Если при первом Романове к ходу привлекалось до 100 подростков, то при Алексее Михайловиче их число достигло уже 800 человек. Федор Алексеевич, подхватив «почин» отца, довел число до 1000 человек, из которых 800 раскатывали сукна, а остальные стлали под ноги кафтаны. По традиции именно дети приветствовали царя-помазанника. Так власть демонстрировала свое почтение к патриарху.

Через Спасские ворота под колокольный звон шествие вступало в Кремль. Ход останавливался перед западными дверьми Успенского собора; вербу ставили напротив южных. В соборе протодиакон дочитывал Евангелие, после чего патриарх, приняв от государя вайю, благословлял царя и целовал его в десницу. Алексей Михайлович, в свою очередь, целовал патриарха в мышцу (предплечье). Это был один из немногих случаев публичного склонения светской власти перед властью церковной, пускай символично и вознесенной до образа Христа. Заметим, что в этот день Алексей Михайлович подчеркнуто являл себя послушным сыном Церкви, уступая первенство патриарху. Во время службы царь «того дни на своем царском месте не стоит, а стоит у другого столпа близ патриарха». Патриарх, встречая царя, сходит со своего места, «поступив мало с ковра» и т. д. Такое «умаление» царской власти позднее осмысливалось как демонстративное подчинение Церкви. Но, по-видимому, для самого Алексея Михайловича и его предшественников важен был эсхатологический смысл обряда, отодвигавший проблему первенства на второе место. Актуализируя такие стороны власти, как кротость и смирение, Тишайший заявлял о своей готовности вести подданных, ожидающих Второе Пришествие, к Спасению. Для второго Романова важна демонстрация своей богоизбранности, причастности к Христу[420]. Отмена обряда в 1697 году Петром I свидетельствовала об изменениях в иерархии ценностей и типе мышления. При светском взгляде на мир символическое толкование обряда утрачивало свою актуальность. Оттого Петр видел в обряде лишь явное и для него неприемлемое преклонение царской власти перед патриаршей.

По окончании святого действа Алексей Михайлович возвращался во дворец, где в одной из церквей слушал литургию. Одновременно шла патриаршая литургия в Успенском соборе. По ее завершении вербу и весевшие на ней «гостинцы» разбирали — что-то относили во дворец к государю и его семейству, что-то забирали себе власти и придворные. Затем за дело принимались стрельцы, которые снимали с «санной» вербы все, что осталось, — от «плодов» до «листьев» и «цветов». Растаскивали даже сукна, которыми укрывали сани. Это, однако, не осуждалось, а входило в обычай.

Шествие на осляти было одним из самых торжественных и внушительных в череде церковных праздников. Оно воочию показывало, над кем простирается Божественная благодать. На иностранцев шествие производило сильное впечатление. Это хорошо видно из их записок и сочинений.

Службы и крестные ходы Страстной седмицы не оставляли времени для занятий государственными делами. Затворенные двери приказов, непрочитанные воеводские отписки, лежавшие без движения бумаги — обратная сторона того, что, начиная с Великого понедельника, почти не прерываясь и не оставляя времени для суетных мирских дел, продолжалось до самой кульминации — Казни, Смерти и Воскрешения Христа.

В Страстную пятницу царь отправлялся в Успенский собор «из смирения… очень плохо одетый». «Он шел с обнаженной головой, волосы не причесаны и повязаны красной лентой… Его поддерживали под руки; он держал в руке посох, шагал медленно…» — писал Витсен, наблюдавший Алексея Михайловича в этот скорбный для православных день[421].

Пасха, Воскресение Христово — самый светлый праздник средневековой Руси. Алексея Михайловича в эти дни не покидало приподнятое настроение. Он был светел, добр и весел. «У нас Христос воскрес, а у вас?» — писал он в одном из своих писем, и в этой шутке ощущается вся та радостная умиротворенность, какую он испытывал после того, как, заново сопережив страсти и смерть Христа, дожил до его Воскресения. Все позади, все в вешней радости и в просторе торжества. Отчего же не пошутить: у нас воскрес, а вы так же крепко веруете, что воскрес ли у вас?!

Смерть патриарха Иосифа в канун Светлого воскресенья в 1652 году ужаснула Алексея Михайловича. Он так описал свое состояние. В Великий четверг во время службы ему сообщили, что патриарха «не стало». «А в ту пору ударили в Царь-колокол три краты. И на нас такой страх и ужас нашел, едва петь стали, и то с слезами. А в соборе певчие и власти все со страху и ужаса ноги подломились, потому что хто преставился да к таким дням великим…»[422]

В навечерие Светлого праздника Алексей Михайлович отправлялся слушать полунощницу в Престольную комнату Теремного дворца. По окончании службы в Престольной совершался обряд царского лицезрения. Та простая мысль, положенная в иерархическое устройство монархии, что высота статуса выражается в степени близости к государю, находила свое полное и бесхитростное выражение именно в этом ритуале. В Престольную «видеть его государевы пресветлые очи» допускались лишь немногие высшие думные и придворные чины. Из остальных, занимавших в придворной иерархии более скромные места, допускались те, к кому царь особо благоволил. Их пропускали в Комнату по двое, по особому списку, стоявшие у «крюка» — входной двери — стольники. Ударив челом, придворные возвращались на свое место. Это была высшая милость, кредит царского доверия, оказанного, впрочем, не просто так, а за преданность и радетельную службу.

Как все, что было связано с придворным церемониалом, обряд царского лицезрения был полон символического смысла. Подобно тому, как первые христиане получали счастье видеть воскресшего Спасителя, так и подданные — своего царя. Но только это пасхальное лицезрение имело сильный иерархический привкус. Не попавшие в Комнату могли также удостоиться радости видеть царя. Но не в Престольной, а в иных, менее значимых покоях, — палатах, сенях и на лестницах, через которые царь шествовал в Успенский собор.