На повороте. Жизнеописание - Клаус Манн

Да, расовая проблема… Только что я говорил о «терпимости» солдат. Остаюсь при этом: они в целом терпеливы и великодушны, без предрассудков и коварства. Но нельзя отрицать, что эта терпимость все же во многих случаях как раз очень ограниченна и условна; на одном известном пункте она кончается. Черные и желтые — «неполноценные люди». Называют их не так, а «ниггер» и «желтая образина»: сводится все к одному и тому же.

Да мы уже не раз ломали себе голову над этим меланхолическим аспектом американской жизни — негритянским вопросом. Но с тех пор, как я здесь, на Юге — Арканзас относится почти уже к «Deep South»[333], — проблема все-таки впервые осозналась мною во всей ее настоятельности и горечи. Из четверых парней, с которыми я делю палатку, или «бунгало», один родом из штата Алабама. Джонни зовут его, довольно милый человек, двадцати лет, лицо кроткое и поведение наискромнейшее. Но Ты бы послушала, как он говорит о «чертовых неграх»! Никакой нацист не может быть хуже. Я полагаю, что такой вот Джонни из Алабамы готов скорее умереть с голоду, чем сесть за один стол с черным. Лучше спать под дождем, чем в одном помещении с негром! «Those bastards stink!» [334] Джонни остается таким.

Разве это не ужасно? Меня это пугает очень.

То, что мягко называют «сегрегацией», — последовательное, жесткое разделение между белым и черным — именно здесь, в армии, становится непереносимым скандалом. Думаешь, мы хоть раз вступили в контакт с нашими чернокожими товарищами? В лагере «Джозеф Т. Робинсон» располагаются и негритянские части. Однако живут они совершенно сами по себе, в особом секторе лагеря, своего рода «Черном гетто» с собственной церковью, собственным кино, собственным «Р.Х.» Post-Exchange[335] (или столовая). В автобусе, который привозит нас в Литл-Рок, есть особое отделение «For Colored People»[336]. Ведь это просто никуда не годится! Что же это за порядок такой! Если эти люди достаточно хороши, чтобы воевать и умирать за нашу страну, то ведь не могут же они быть слишком плохи для нашего «Service Club»[337] или нашей капеллы! С какими же чувствами могут эти «colored people» отправляться на войну? На вопрос «What are we fighting for?»[338] этим парням ответить нелегко…

Таковы ночные мысли — «rather disturbing»[339], не правда ли? Но вот уже светлеет снаружи, труба сейчас затрубит к révilli. Сегодня утром у нас «ведение штыкового боя», после обеда двенадцатикилометровый марш. Тут мне, наверное, снова придется постонать и попотеть. Ты представить себе не можешь, насколько тяжел набитый до отказа ранец, если его надо тащить три, четыре часа подряд! Но я уже справляюсь с этим. А если и в самом деле я совсем уже не смогу дальше, то бравый Джонни-из-Алабамы сжалится надо мной и немного понесет ранец за меня.

Let me hear from you![340]

И приезжай в Литл-Рок!

Герману Кестену Нью-Йорк

Лагерь (Арканзас) «Джозеф Т. Робинсон»

31. III.1943

Письмо Ваше было бальзамом. Интеллигентную похвалу всегда слушаешь охотно, и то, что Вы пишете мне о моем «Жиде», исполнено большого ума и чуткости, хотя, конечно, и слишком любезно. Моя лучшая книга? Возможно. Но из-за этого ей все еще не обязательно быть хорошей. Во всяком случае, выглядит она прелестно, в этом я с Вами согласен. Сотрудники издательства «Криэйтив Эйдж» постарались. Впрочем, первые рецензии звучат ободряюще.

Все это кажется странно удаленным, отодвинутым, каким-то нереальным. Здесь живут совершенно в глуши, отрезанными от мира, в особенности от литературного. Уже несколько недель жизнь моя состоит только из пыльных маршей, муштры, стрельбищ, штыковой тренировки, «Obstacle Course»[341] (при этом надо прыгать через широкие канавы и карабкаться на высокие деревья), чистки оружия (особенно трудно!), чистки обуви (не так худо), а между ними время от времени столь нелюбимые кухонные наряды. Все это относится к «Basic Training»[342], которую я скоро закончу. Не ведаю, как затем распорядятся мною непредсказуемые, непостижимые авторитеты. (Армейская иерархия все больше напоминает мне те жутко капризные, анонимные силы, которые орудуют в кафковских «Замке» и «Процессе»…) Может, пошлют меня «overseas»[343] в Англию или на тихоокеанский театр военных действий (какое странное «contradictio in adjecto»[344], может, я буду переведен в другой лагерь и пройду «special training»[345]. Учитывая мое знание языка, само бы собой напрашивалось использовать меня как-нибудь в «Intelligence»[346]-службе, как-то при допросе немецких военнопленных. Но мне рассказывают, что загадочная армия имеет склонность назначать университетских профессоров водителями грузовиков, а безграмотным поручать составление важных меморандумов; во всяком случае, так вроде бы делалось в прошлую войну… Что ж, поживем — увидим, а меня все устраивает. Я хотел стать солдатом, и жаловаться теперь мне не пристало. (Да я и не делаю этого!)

И что бы, кстати, со мной ни случилось, я все-таки очень надеюсь еще найти время, чтобы наконец завершить просроченное вступление к «Сердцу Европы». Краткое предисловие должно быть от представительного американца — неплохо бы Арчибалда Мак-Лиша или, может, старой Виллы Катер; можно бы принять во внимание также и Дороти Канфилд Фишер — менее блестяща, но с солидной популярностью.

Совесть моя несколько страдает, когда я думаю о нашей «Антологии», случается это нечасто, но все же бывает. Тут я Вас немного подвел, дорогой друг. Распрекрасный соиздатель, который внезапно дезертирует на военную службу! Пока я развлекаюсь с огнестрельным оружием, Вам остаются все эти тяжкие муки с выбором португальских и финских авторов. Над маленькими нациями нам еще придется поломать голову. (What about Jugoslavia? What about Greece?[347]) Что касается больших, то здесь, пожалуй, мы довольно единодушны и пребываем в ясности. Совсем мило очерчивается итальянская группа, с прекрасным эссе Бенедетто Кроче о Бальзаке на открытие и блистательным «Д’Аннуцио» Борджезе в качестве финала. Да и французами я доволен. Безусловно хороши будут «интродукции» Ивана Голла; подборка текстов кажется мне представительной и удачной. Валери, Роллан, Жид, Пруст, Мартен дю Гар, Клодель, Ларбо, Ромэн, Дюамель, Монтерлан, Грин, Мориак, Арагон, Мальро, Элюар, Жироду, Сент-Экзюпери, Маритен, Кокто, Бернанос — никто из важнейших не упущен, будь то Сартр или Бретон. Но для всех-то теперь нет места. (Вот почему я с тяжелым сердцем отказываюсь от Рене Кревеля…) Некоторые сомнения, правда, вызывает Монтерлан. Он должен превосходно ладить с нацистами, пожалуй, не только из оппортунизма, но и из убеждения: в глубине души этот эстетствующе-садистский бард боя быков всегда, должно быть, был фашистом. Несмотря на это, нельзя отрицать, что у него есть талант — довольно большой даже! — и что его вклад очень существен, очень характерен для французской литературы нашего времени. Но если мы терпим подозрительного Монтерлана, почему уж тогда и не Селина? Он тоже одарен — хотя и злобный сумасшедший. Нет, Селин — это уж слишком. Где-то должна быть граница.