Если ты есть - Александра Созонова

Весной подстерег очередной удар в личном плане. Не сильный, но выбивший на какое-то время из едва держащегося на холке судьбы седла.

Агни обрела друга.

Художник-график и оператор котельной, он был типичным представителем «второй», неофициальной культуры. Маленького роста, серьезный, темноглазый, с абсолютно лысым черепом. Картины его были невнятны. Переплетения черных и серых линий, световые пятна, неспокойные, пронзительные, словно прорвавшиеся из немоты слова, и не слова даже, звуки — сильной боли. Рисовальщик он был неважный, но его ценили.

С Агни они сошлись на разговорах.

Чем больше говорили, тем сильнее проступало внутреннее родство, О чем бы ни шла речь: о Боге, о борьбе, о юношеской любви к смерти, — натуры их, изголодавшиеся по пониманию, радуясь и горячась, твердили друг другу: «Да, да! И я — совершенно так же думаю и ощущаю, и я совершенно такой же!»

Особенно близким Агни был романтический остов его личности, столь редкий в наше циничное, расслабленное время. Словно и про него писал Гумилев:

Я вежлив с жизнью современною,хоть между нами есть преграда.Все, что смешит ее, надменную,моя единая отрада.

Надежда, слава, подвиг — бледныеслова, затерянные ныне,звучат во мне, как громы медные,как голос Господа в пустыне…

Слова «подвиг», «слава» звучали в нем внятно, несмотря на маленький рост, хрупкость, болезненную тоску картин.

Он рассказывал, как в армии, протестуя против тупости и несвободы, дерзил начальству, смеялся над железобетонными строчками устава, загибался на «губе». И даже пытался повеситься на ремне во время одиночного караула.

Расставаясь на месяц-другой, они писали друг другу длинные письма.

Художник завидовал свободе Агни. Сам он работал сутки через трое, как большинство интеллигентных людей их круга. Трое суток — семье, быту, картинам. Сутки — под размеренное гудение котлов, во влажной духоте с круглогодично звенящими, выморочными комарами — чтению, уединенным размышлениям, встречам с друзьями.

Максимально достойный, более того, единственно достойный, как казалось ему до встречи с ней, — образ жизни. Закрепленный момент социального равновесия, при котором свинцовые сети государства не давят на грудную клетку, мешая дышать, не оплетают со всех сторон, искривляя, меняя человеческий облик, а лишь ограждают, съедают несколько не столь существенных степеней свободы… А Агни, кажется, удается вообще не чувствовать этих холодных сетей, проходить, проскальзывать, не задевая их, не содрогаясь от запаха постылого металла?

— О, если бы так, — смеялась Агни. — Твоими бы устами… Знаешь, какая у меня трудовая книжка? Вспухшая, исписанная от корки до корки. И каждый раз, даже если устраиваешься на два месяца в какую-нибудь экспедицию, надо пройти с дюжину врачей. В поликлиниках — толпы. Я очереди органически не могу выносить, никогда ни за чем не стояла, кроме как за билетами на поезд или самолет… С пропиской была морока раза два. С погранзонами. Самые красивые и экзотические места у нас — пограничная зона. А сколько пришлось ходить, чтобы моих глиняных уродцев в сувенирные лавки взяли! Самой ведь на улицах нельзя продавать. Конечно, мелочи, но устаешь здорово… А главное, ты не учитываешь, что я холостой человек. Будь у меня даже не двое, как у тебя, а хотя бы один детеныш, пришлось бы сменить образ жизни. Опереться о два-три свинцовых прута.

Они подолгу говорили о тех, с кем год-два назад была близко знакома Агни. О настоящих, по мнению художника, людях, самых подлинных, из тех, что переплавляют свинец своими жизнями, подтачивают незыблемость угрюмого государства-монстра.

С каким-то отроческим воодушевлением от открыл, что такие люди есть, здесь и сейчас, в пределах досягаемости, в этом же городе. До сих пор ему казалось, что последние из них уехали, или получили большие сроки, или стихли.

— Они есть. Если тебе очень нужно, могу познакомить.

— Конечно! Обязательно! — Он радовался, как мальчик. Сорокалетний печальный подросток, возбужденно потирающий маленькие ладони в предвкушении — наконец-то! — великих дел. — Ты меня просто огорошила, что они есть. Я в себя не могу прийти.

Агни позвонила Мите. От дел он давно отошел, но связь со старыми друзьями поддерживал. Митя оказался в запое. Это был первый период его пьянства, еще нерегулярный, хаотичный. Агни позвонила через пять дней, но Митя все еще не мог уразуметь, чего от него хотят…

А на седьмой день художник передумал знакомиться.

— Я подумал и понял, что это не совсем то, что мне нужно.

Агни постаралась не показать, что разочарована. Романтичный, мечтающий о подвигах во славу родной земли сорокалетний мальчик прижился в душе, и заменять его другим образом — осторожным, плотно укрытым в норе котельной — было жалко. Впрочем, наверное, она сама посеяла в нем сомнения своими рассказами.

— …Знаешь, там многое для меня было странно. К примеру, одного из лидеров — высокий такой, высоколобый, начитанный — многие негласно считали стукачом. Он всегда выходил сухим из воды, что бы ни случилось: стычка с ментами, обыск, провал мероприятия. Других сажали на пятнадцать суток, «шили» уголовные дела, ему — никогда ничего. Одни говорили с уверенностью: стукач, скользкий тип. Другие: да нет, все в порядке, хороший парень… Еще там была дама, религиовед по образованию, жутко умная, красивая, всегда улыбалась. Гадать умела по руке, по воску, по картам, прекрасно разбиралась в астрологии… Так вот, ее в одном городе считали провокатором, и были люди, серьезно из-за нее пострадавшие. А в другом — ценили и уважали, не верили ничему плохому, что бы о ней ни говорилось. Я подобных вещей понять не могла. Ну просто упиралась, как в стену лбом! Ведь если тот юноша — стукач, а я руку ему жму, из одного стакана сухое вино пьем — а надо бы в морду ему этим вином… И руку помыть. Или дама эта. Улыбается, волосы блестящие волной, глаза приветливые, излишне внимательные… иронизирует над шпиками в подъезде — дебильнолицые такие ребята, румяные, в светлых плащах, — чашечку кофе им выносит, чтобы погрелись. Но, конечно, большинство было настоящих, как ты говоришь. Были и просто святые…

— Я подумал и понял, что это не совсем то…

— Может быть, тебе окреститься?

Агни не обладала Таниной страстью обращать в христианство (тем более что сама была обращена лишь формально), но он почему-то сразу откликнулся на это неуверенное предложение.

В одну из особенно братских, особенно глубоких бесед она сняла с шеи свой крестильный крестик и надела на него. Он обещал, что в ближайшее время окрестится и отдаст ей свой. И они будут нареченные братья. Их душевный союз скрепится на вечные времена.

До встречи с Агни он не думал креститься и мыслил скорее в понятиях Востока и хасидизма. Они много говорили о «новой эре», о дзен, о расплодившихся несчетно экстрасенсах. Оказалось, что его двоюродный брат, живущий в Средней Азии, самый настоящий экстрасенс и занимается этим вполне официально, получая зарплату в каком-то НИИ. Недавно он приезжал в гости, захватив с собой знаменитую тамошнюю «ведьму», столп института, и ведьма не вынесла в их городе дольше трех дней, уверяя, что здесь нечем дышать, что ауры умерших в блокаду плотным слоем зависли над городом, не пропуская энергии космоса.

Еще — смеясь, поделился он — ведьма выявила подобные способности и у него. Очевидно, это у них родовое. Он не относится серьезно, да и смешно было бы поддаваться всеобщей экзальтации, повальной моде, но что есть, то есть — простуды у своих детей он лечит руками и однажды вылечил у жены мастит. Посмеиваясь над всей этой чушью и иронизируя, он предложил, чтобы не быть голословным, назвать ей очаги настоящих и будущих заболеваний. Агни не отказалась. Вытянув ладони, медленно поводя ими вдоль ее тела, на расстоянии, он перечислил: голова… горло… верхушка правого легкого… Взгляд у него был типично «колдовской»: вбирающий в себя, без блеска, чугунно-тяжелый. Агни поежилась внутренне. Подтвердила: да, горло у нее хроническое, а что касается головы — еще хуже, в смысле не интеллекта, конечно, а психики, души…

Они встречались у него на работе, в душной, влажной комнатке котельной с продавленным диваном, гудящими счетчиками и пылающим в отверстиях котлов синим огнем. Было уютно, потому что никто не мешал и совсем не было быта.

В день своего тридцатилетия, совпавший с его дежурством, Агни зашла к нему, прихватив бутылку вина.

Он был непривычно наряден, подтянут и взволнован. Хотя знать о ее юбилее не мог: Агни никогда не справляла свои дни рождения и не любила их.

Потихоньку — чтобы растянуть на весь вечер — они глотали вино.

Внезапно, вне связи с темой разговора, он объявил, что позавчера ушел из семьи и живет сейчас с мамой. И им необходимо в ближайшие дни повенчаться. Он окрестится, и они повенчаются, это можно в один день, он узнавал. В ближайший же день, как можно скорее.