Фарфоровое лето - Элизабет Хауэр

С мокрыми ногами, завернувшись в банное полотенце, я подошла к нему, потому что мне было жаль его, потому что я знала: он лишь ради меня приехал сюда и вот теперь сидит здесь после одинокого, скучного дня, корпит над этим дурацким путеводителем, который я ни за что не взяла бы в руки; я просто не могла не прижаться к нему щекой, не могла не сказать, что наверное пропала бы, если бы не могла снова и снова возвращаться к нему, в тихую гавань, которую сулит его серьезное, задумчивое лицо, в его смешной порядок, в его спокойную надежность. Он снял с меня полотенце, хотя моя кожа была еще влажной, потом я почувствовала спиной легкое покалывание шерстяной парчи и стала глядеть наверх, на покатый потолок, на желтый свет лампы; ощущая теплое дыхание Конрада, я считала кольца на карнизе для штор, все было хорошо, все было правильно, я чувствовала себя почти счастливой.

Когда мы отправились ужинать, у нас было прекрасное настроение. В маленькой траттории стены были украшены медными кувшинами, посетителей было немного, нас обслуживали с подчеркнутой предупредительностью. Я съела огромное количество antipasti и выпила два negroni; Конрад, который терпеть не может потрохов, пересиливая себя, снова ел fegato veneziana, потому что, по его мнению, следует выбирать те блюда, которые считают фирменными. Чтобы позлить его, я просто так, в шутку, заказала бифштекс с луком и наслаждалась полными отчаяния жестами и мимикой хозяина, потом взяла рыбу, а затем еще zuppa ingleze, вино на сей раз было вкусным. В приподнятом настроении, рука об руку мы шли назад в гостиницу, наши шаги гулко отдавались на мостах, становясь более приглушенными в узких переулках. Когда мы вышли на широкую, пустынную campo, меня испугала неподвижная каменная фигура в ее центре. Конрад посмеялся надо мной и подвел к статуе. Мне пришлось дотронуться до нее рукой, чтобы преодолеть страх. Конрад сказал, что мне еще многому следует поучиться.

— Завтра начну рисовать, — объяснила я в гостинице, тщетно борясь со сном.

— Завтра снова будет дождь, — ответил Конрад.

— Тогда сочиню стихотворение, — сказала я, — под дождем, на террасе.

Ни с рисунками, ни со стихотворением ровно ничего не вышло. Конрад оказался прав. Серая пелена дождя висела над каналами, до тяжелых туч можно было, казалось, дотянуться рукой. Я, правда, пыталась, вооружившись зонтом, устроиться на террасе, но вскоре сбежала обратно в комнату, дрожа от сырости и холода. Когда мы все же решились выйти из гостиницы, то обнаружилось, что улицы пусты. В этот воскресный день даже венецианцы, которые могли наконец передвигаться по родному городу, предпочитали сидеть дома. Мы решили пойти в какой-нибудь музей, в котором еще не были.

— Музей Фортуни, — сказала я, — мне хочется пойти туда.

— Фортуни, — сказал Конрад, — это же художник, который делал эскизы к каким-то странным тканям и сам расписывал их. Я бы лучше пошел в библиотеку Маркиана.

— Нет, — сказала я, — потом, может быть, и в библиотеку. А сейчас в музей Фортуни.

Вход в маленькое палаццо в готическом стиле находился во внутреннем дворике, мы поднялись по каменной, причудливо изгибавшейся лестнице. Килевидные окна со стеклами, утолщавшимися посредине, не понравились Конраду, меня же заставили поспешить внутрь, в мистическую полутьму с приглушенным светом мерцающих ламп, в поразивший меня полумрак. Прошло какое-то время, прежде чем я разглядела предметы, краски, контуры. Со стен и с потолка широкими полотнищами свешивались парча и шелковый бархат, потускневшие и все же еще яркие, с орнаментами давно минувших столетий. Эти ткани и множество картин со слащавыми, болезненными сюжетами Belle Epoque, это пахнущее пылью и превращающееся в пыль свидетельство чужого времени сразу же пробудили во мне страсть к обладанию, желание невозможного. Мне хотелось запомнить, вместить в мою память все, что я видела, ничего не упустить. Я носилась из зала в зал, как будто за мной кто-то гнался. Останавливалась, гладила темную ткань, тут же оглядывалась на золотисто-красную драпировку, висевшую напротив. Спотыкалась о софу, заваленную шелковыми подушками, ударялась ногой о портрет, небрежно прислоненный к стене: на нем была изображена дама с прической à la Климт. Я снова и снова восклицала: «Конрад, посмотри же!» — и не понимала, как он может, не слушая меня, спокойно стоять, облокотившись о резной столик, и лениво перелистывать каталог. В конце концов я все же сама подошла к нему, надеясь выжать из него восхищение, он же укоризненно заметил:

— Ты ведешь себя по меньшей мере странно, Кристина. Пожалуйста, учитывай, что мы здесь не одни.

До сих пор я не замечала других посетителей, теперь я огляделась. В последнем зале, перед лампой из мастерской Фортуни, лампой-треножником, желтый свет которой очерчивал круг на каменном полу, стояли двое парней. Один — высокий и худой, в напряженной, усталой позе, другой — маленький, приземистый, нетерпеливо переминавшийся с ноги на ногу. Мое восхищение явно не могло помешать им, и я, пожав плечами, отвернулась от Конрада. Ничего больше не говоря, он отошел к окну.

Я просто не могла удержаться и еще раз обошла все залы, чтобы снова погрузиться в этот нежно-розовый цвет, в эту темную синеву, в это красноватое золото. На секунду я закрыла глаза, и передо мной, как в калейдоскопе, замелькали, смешиваясь, краски и орнаменты. Проходя мимо обоих парней, я заметила, что они разглядывают одну из люстр, каркас которой, восточной формы, был обтянут Фортуни набивным шелковым батистом.

— Эта штука в самый раз для твоей мансарды, — сказал невысокий крепыш с типичным венским говорком и рассмеялся.

За границей я терпеть не могу общаться с земляками. Мне трудно это объяснить, но когда я слышу их диалект, то обхожу их стороной.

— Ты вообще ничего не понимаешь в красивых вещах, — возмущенно сказал высокий парень. — Потому что не хочешь понимать.

— Пошли же, наконец, — сказал крепыш и, шаркая ногами, поплелся к выходу. Второй продолжал стоять, никак не реагируя на его уход. Внезапно я почувствовала интерес к нему. Я встала перед какой-то картиной и стала исподтишка разглядывать его. У него было бледное, удлиненное лицо, на котором прежде всего бросался в глаза большой рот. Высокий лоб с залысинами, ничем не примечательные глаза и нос. Темно-каштановые волосы спадали гладкими прядками на уши. Когда он наконец отправился вслед за другом, я заметила, что он хромает.

Я оставалась в музее еще с полчаса. Потом я вспомнила об ожидающем меня Конраде, о том, что он хотел пойти в эту скучную библиотеку. На ренессансном столике у входа лежала затрепанная книга, раскрытая на странице, где расписывались посетители. Под влиянием минутного настроения я тоже взялась за ручку. Закончив писать, я случайно бросила взгляд на предыдущую запись. Торопливым, неровным почерком там было написано: Бенедикт Лётц. Я уставилась на подпись, я просто не могла оторваться от нее, сразу же поняв, чья это фамилия.

Снова она, эта женщина, о которой я ничего не хочу знать. Клара Вассарей, которую когда-то звали Лётц. «Я же не сумасшедшая, — думала я, — чтобы терять из-за нее покой еще и в Венеции. Значит, вперед, в библиотеку с Конрадом».

Я повернулась к окну. Конрад исчез.

Я искала мужа по всем залам. В музее его не было. Тогда я торопливо сбежала по лестнице во внутренний дворик, снова взлетела наверх, нашла служителя, спросила о своем муже. Служитель с сожалением покачал головой. Некоторое время я растерянно ждала. Какая бы причина ни побудила Конрада покинуть палаццо Фортуни, он не мог уйти далеко, он должен был скоро вернуться. Мой интерес к прекрасным вещам вдруг угас, я смотрела только на дверь. В половине второго ко мне подошел служитель и объявил, что должен закрывать музей. Я апатично кивнула. Дождь усилился. Не раскрывая зонта, я пошла куда-то, не очень уверенная, что иду правильно. Мне никак не удавалось сосредоточиться. Я брела по огромным лужам, механически думая, что скоро начнется наводнение, читала названия каких-то улиц — черные надписи на белом фоне, смотрела на номера домов, доходившие до четырехзначных цифр, надеясь, что стоит завернуть еще за один угол и я окажусь у своей гостиницы, там в нашей комнате сидит Конрад и ждет меня. Но завернув за следующий угол, я растерялась: передо мной был совершенно другой район города, мой взгляд упирался в черные арки Риальто[4], на грязном указателе было написано «Ferrovia»[5], а рядом, в витрине «Les must de Cartier»[6]. Я повернула назад, бросилась бежать, столкнулась с кем-то, мужской голос произнес: «Scusi, signora»[7], я даже не взглянула на говорившего. Наконец совершенно неожиданно я увидела театр и вход в гостиницу. Я никак не могла ухватить дверную ручку мокрой рукой, поэтому открыла дверь, толкнув ее коленом, и, забыв о лифте, побежала по лестнице наверх. Комната была заперта. Я снова спустилась вниз и взяла ключ. Не снимая мокрого пальто, уселась на стул и стала ждать Конрада. Он пришел около трех. Сказал, что внезапно я и мое поведение стали ему настолько невыносимы, что он ушел в библиотеку, потом где-то перекусил. Он знает, что поступил неправильно. Но, в конце концов, он тоже человек, иногда и его терпение лопается. Теперь он просит у меня прощения, он понимает, что я беспокоилась.