Если ты назвался смелым - Мария Красавицкая

Нет, он совсем не похож на Славку. Глаза голубые. Ресницы, брови — светлые. Нисколько не похож.

Но чем больше я вглядывалась в Антанаса, тем сильнее проявлялись в нем какие-то внешне, наверно, неуловимые отцовские черточки.

Вот он отдохнул. Собираясь идти, сдвинул брови. Совсем по-славкиному сдвинул. Тоненькие, едва намеченные, они сошлись на переносице. И точно как у Славки, морщинка-стрелка перерезала лоб.

На третьем шагу, силясь сделать четвертый, Антанас закусил нижнюю губу. И Славка так же прикусывает, когда ему трудно.

Воробьи с криком подрались на асфальте. Антанас, крепко держась за скамью, обернулся к ним и засмеялся. Глаза его стали щелочками, как у Славки.

Скамья в сквере длинная — от одного входа до другого. Антанас дошел до меня, остановился, сердито посмотрел в упор. Вот уж это был совсем не Славкин взгляд.

Я отодвинула коляску и встала, давая ему дорогу.

— Как не стыдно, Антанас! — Мать Славки подошла ко мне.— Мог бы пойти обратно.

Антанас и на нее посмотрел мрачным взглядом исподлобья, сказал коротко:

— Не мог.

— Упрямый,— вздохнула женщина и нагнулась к коляске: — Какой славный! Мальчик? Сколько ему?

— Пять месяцев.

— Славный мальчик,— повторила старуха и вздохнула.— И наш был такой же… до болезни. Детский паралич. Теперь-то есть средства. Тогда не было. Вот и…— Она горестно покачала головой.

Вот на свою мать Славка очень похож. Даже клычок из-под верхней губы, когда она говорила, выглядывал— такой же остренький и косенький. Совсем седая. Наверно, добрая. Словоохотливая.

Но что мне теперь до этого?

— Лечим, лечим,— продолжала женщина.— Сын ничего для него не жалеет. Теперь вот на юг надумал. Грязи какие-то, что ли…

Пришли папа с Тоней. Завязался общий разговор о детях, об их болезнях, шалостях и капризах. А Антанас все ходил и ходил. Только уже не три, а два шага всего удавалось ему сделать без отдыха. И все чаще сдвигались светлые бровки, а губа все время была прикушена.

Мне хотелось подойти к Антанасу и помочь ему ходить. Просунуть руки ему под мышки, сцепить их на груди и водить, водить.

«Вот это-то и надо было сделать тогда, в тот солнечный, праздничный день,— с горечью подумала я.— Почему, почему я тогда не спустилась вместе со Славкой?»

Тогда мне было просто очень жалко Антанаса. Теперь я вдруг поняла Славку. Будь это мой сын, я бы тоже брала на вечера «халтурку», чтоб отправить его на юг лечиться. Я бы никогда не потеряла веры в то, что он поправится. Станет такой же, как Вова из скверика возле общежития. Сколько в Антанасе упорства! Ходит и ходит, цепляясь за скамейку. Как хочется ему стать таким, как все!

Братик проснулся, расплакался. Мы ушли домой. Я подошла к окну и все смотрела на Антанаса. А он все ходил, ходил.

— В меланхолии что-то дочка,— сказал папа.

— А вот мы ей сейчас поправим настроение.— Тоня сзади подошла ко мне, предупредила: — Не оборачивайся,— и надела что-то мне на голову. Что-то мягкое, пушистое.

Взяла меня за плечи, подвела к зеркалу. Беленькая нейлоновая шапочка — вот что это было. Узенькая, в виде полоски между волосами на лбу и уложенными на затылке косами. Прелестная маленькая шапочка, прикрывающая уши. С темно-красной булавкой для украшения.

Я смотрела в зеркало и думала: «Я это или не я?» Волосы совсем черные. И глаза тоже, хотя они у меня карие. Красивая девушка смотрела на меня из зеркала.

— Ой! — только и сказала я, насладившись этим зрелищем.

— И это еще не все! — лукаво рассмеялась Тоня.— Надень пальто.

Зимнего пальто у меня нет. Когда наступают холода, к воротнику темно-красного демисезонного пальто пристегивается на пуговках старенький котиковый[12] воротник. Тогда пальто становится зимним.

Тоня сняла старый воротник. На его место пристегнула новый — тоже из белого нейлона. Это было изумительно.

— То-оня! — прислонившись головой к ее плечу, пропела я.— Какая ты хо-орошая!

— Правда? — очень довольно удивилась Тоня.— Оказывается,—обратилась она к папе,— наша дочь — продажная душа. И вообще тряпичница и гадкая девчонка, которая напилась на свадьбе.

— Надо бы ее выдрать,— озабоченно сказал папа.— Иначе, вот увидишь, вечером она нарядится в нейлон и убежит на свидание.

— И убегу.

— И наденет, невзирая на погоду, белые туфли на спичках.

— И белые варежки.— И Тоня подала мне свои белые пуховые варежки.

Тоня вертела меня и так и этак. Нашла, что пуговки не на месте. Перешила их. По-другому заколола булавку на шапочке.

— Можешь идти на свидание,— наконец сказала она.— И знай: сегодня ты самая красивая. Надеюсь, он сумеет оценить?

— Сумеет!

Лаймон и в самом деле оценил. Когда я вечером спустилась к нему в вестибюль общежития, он сказал:

— Настоящая снегурочка!

В красном уголке шумели, пели, танцевали наши. Очень хотелось, чтоб Славка увидел меня. И потому я с вызовом стучала каблуками и голову несла, по-моему, очень гордо.

На ступеньках подъезда встретились с Петькой. Он был слегка «на взводе». При виде меня изумленно вытаращил глаза.

— Слушай, а ты, оказывается, ничего себе! — изрек он.

Я прошла мимо, все еще надеясь, что выскочит Славка и увидит меня. Но Славки не было. На мгновение мне стало грустно. Но надушенный Тоней мех так нежно касался шеи, новые, на гвоздиках туфли так ловко сидели на ногах, Лаймон так бережно и вместе с тем крепко держал меня под руку… Словом, грустить не хотелось.

Легкий морозец пощипывал щеки. Мы шли быстро. Лаймон иногда, расшалившись, начинал семенить со мной в ногу. Это было смешно. У самой филармонии мне пришла в голову блажь прокатиться по блестящей, раскатанной ребятами ледяной дорожке. Лаймон бежал рядом, держал меня под руку. Мы хохотали.

Я соскочила с дорожки у самой скамейки. На ней, рядом с Антанасом, сидел Славка. Сидел и смотрел на меня. Боль, зависть, ревность — что это мелькнуло в его глазах?

Пусть боль, пусть ревность, пусть зависть! Так и надо.

Лаймон Славку не заметил, а я нарочно сделала вид, будто падаю. Лаймон поддержал меня, почти пронес несколько шагов.

«Стук-стук-стук!» — с вызовом выбивали мои каблучки. Как хорошо, что на мне белая нейлоновая шапочка, белый воротник, белые туфли. Как хорошо, что Лаймон назвал меня снегурочкой! Как хорошо, что Славка видел меня с Лаймоном!

Тайный голос шептал, что вовсе не так уж все это хорошо. Но я хохотала, вертелась в фойе перед зеркалом — мелькали, переливались складки пышной юбки. Не желаю слушать никаких тайных голосов. Желаю слушать концерт. Московского пианиста.

В таком настроении и увидели меня у входа в зал папа с Тоней.

— Ого, это, кажется, наша дочь! — Папа развел руками.

— Она самая! — ответила я и. тряхнула головой.— Тоня, познакомься: Лаймон Лиепа.

Лаймон выждал, пока Тоня первая протянет ему руку. Красиво склонил голову. Немножко даже шаркнул ногой. Что-то во всем этом было нарочитое, показное. Папа иронически прищурился, покосился на меня. Когда к Скайдрите приходили ее поклонники и здоровались вот точно так же, мы с папой говорили: «Вежливо до омерзения».

— А мы и не знали, что вы тоже идете на концерт,— сказал папа, радушно пожимая Лаймону руку.— Жаль. Могли бы сидеть рядом.

— В следующий раз так и сделаем! — заверил Лаймон.

Он, оказывается, рассчитывает на следующий раз! А, собственно, почему бы и нет? И я подтвердила:

— Обязательно.

Играл оркестр. Пели скрипки. Московский пианист, высоко вскидывая руки, бросал в зал бурные аккорды. Я слушала их и не слышала. Тайный голос нет-нет да и звучал назойливо: «Где ты сейчас, Славка? Думаешь ли ты обо мне? Как жаль, что не твое плечо касается сейчас моего».

«Как же! — зло заглушала я этот непрошеный голос.— Пошел бы он с тобой на концерт! В кино еще куда ни шло. На последний ряд, чтоб можно было обниматься…»

— Теперь к нам,— заявил после концерта папа.— Посидим, побеседуем. Бутылочку ради доброго знакомства разопьем. Согласны?

Лаймон склонил голову в мою сторону, предоставляя мне решить: идти или не идти.

— Конечно, идем!

Зашли в магазин. Папа указал на первую попавшуюся на глаза бутылку вина:

— Заверните! — И полез за деньгами.

Лаймон опередил его и заплатил сам. Тогда папа потащил нас в кондитерский отдел и выбрал сухой вафельный торт в шоколаде. Подмигнул нам с Тоней:

— Кутить так кутить!

У Скайдрите противная привычка: вечно вертеться в кухне и в передней, когда к нам приходят гости. Она и теперь немедленно вылезла из комнаты, прошмыгнула перед самым носом у Лаймона. Конечно, ему ничего не оставалось, как поздороваться.

А когда я вышла потом в кухню, чтобы поставить чайник, Скайдрите на меня набросилась:

— Какой красивый! Глаза черные, волосы золотые! Кто это, Рута?