Если ты назвался смелым - Мария Красавицкая

И все-таки что-то во мне противилось, не соглашалось с мыслью, что Петька Грачев идет на помощь в отстающую бригаду.

Тем временем Иван Алексеевич оглядел нас еще раз по очереди, спросил устало:

— Ну, что ж молчите?

И тогда звонко, на всю конторку, расхохоталась Расма.

— Ой, не могу! — выкрикивала она.— Наш Петька— гагановец![13] Ха-ха-ха!

Тадеуш толкнул ее: заткнись. Расма расхохоталась еще пуще.

— Не вижу ничего смешного! — проворчал Иван Алексеевич.

— Господи,— Расма насилу уняла смех,— да мы вчера выгнали его из бригадиров! Выгнали, понимаете, Иван Алексеевич! — Расма снова рассмеялась.

— Не болтай, Расма, чего не надо! — оборвал ее Тадеуш.

— Чего не надо? — изумилась Расма и вскочила.— За звание коммунистическое соревнуемся! — закричала она зло.— Сознательные! Из своей бригады вытурили, а в чужую, в плохую, иди на здоровье! Так и быть, смолчим, каков ты есть, Петька Грачев! Сору из избы не вынесем! Так?!

— Что тут у тебя происходит? — Начальник обернулся к Лаймону.

— Да ничего особенного, Иван Алексеевич… Брак случился…

— Знаю.

— Ну, Грачев погорячился. Ну, повздорили немножко.

— И все?

— Нет, не все! — Расма сорвала с головы косынку, тряхнула волосами, с презрением глянула на Лаймона. Перевела взгляд на Славку.— Ты-то что молчишь? Лучше я о тебе думала, Славка Баранаускас!

— Ну, Баранаускас? — строго спросил Иван Алексеевич, нахмурив густые, совсем белые брови.

— Пусть ребята,— угрюмо ответил Славка.— Я не буду. И так Грачев считает, что я под него копаю.

— Ну, братцы, я вижу у вас в самом деле неладно!

— Я расскажу,— сорвалась с места Ганнуля.

Она начала издалека, с тех времен, когда Петька сколотил бригаду. Иван Алексеевич согласно кивал седой головой: да, да, так было. Я недоумевала: что же это? Ганнуля защищает Петьку?

Нет, она не защищала. Просто Ганнуля не могла, не умела быть несправедливой. Да, когда-то Грачев был душой бригады. Теперь все изменилось. Ганнуля вспомнила и о том, как Петька начал бегать по совещаниям, отлынивать от работы. Как стал поднимать шумиху, как бригадирские обязанности свалил на Славку, а сам только рапортовал.

— Вы, Иван Алексеевич, тоже в этом виноваты,— сказала в заключение Ганнуля, и Иван Алексеевич невесело кивнул.— И мы все тоже виноваты: не одернули вовремя. Вот он и надумал теперь в гагановцы податься. Все равно из бригады уходить. А так со славой.

— Правильно Мацкевич сказала? — спросил Иван Алексеевич, рисуя пальцем узоры по клеенке.

— Правильно,— дружно, с облегчением вздохнули наши.

— А ты что скажешь? — спросил начальник у Лаймона.

— Трудно мне судить… Человек я новый, неопытный…

— За это не спрячешься,— перебил его Иван Алексеевич.— Нехорошо, Лиепа. Нехорошо, что вчера промолчал.— Снова поводил пальцем по клеенке, подумал, вздохнул.— Да-а… Кое-что, конечно, замечали мы. Да вот значения не придали. Хорошо хоть Расма не смолчала. Очень хорошо.— Укор всей бригаде был в этих словах.— Ну, а что дальше? Как сами-то думаете? Не пойдет Грачев рядовым каменщиком. Совсем уйдет. Работник хороший, на все руки. Жалко терять.

— Есть такая штука,— вмешался Славма,— партийная дисциплина называется.

— Есть,— согласился Иван Алексеевич и рассмеялся:— А заберу я тебя однажды, Чеслав, в самую что ни на есть отстающую. В том же порядке, а?

— Надо будет, что ж.

— Учту. Так вот, ребята, ничего пока решать не станем. Соберем партбюро. Как оно решит, так тому и быть. Чеслав прав.— Снял с телефона трубку, набрал номер.— Пятая? Грачев? Давай-ка срочно на участок!

Сплошные объяснения

 Все-таки не спать ночь, а потом отработать день — трудно. Пришла домой, даже ужинать не захотелось. Насильно заставила себя переплести косы— два дня их не расчесывала. Сидела парад зеркалом, лениво водила расческой, когда вошла Расма. Увидела мою разобранную постель, спросила с насмешливой нежностью:

— Что, уже баиньки?

Я не ответила.

— Еще бы,— тем же нежным голоском продолжала Расма,— девочка устала! Измучилась девочка.— Прищурила серые свои глаза, посмотрела на меня с ненавистью и уже совсем другим, откровенно издевательским тоном продолжала: — Еще бы, с таким парнем, как Славка, ночку пробыть — потом сутки проспишь без просыпу. Ишь, синяки какие! — Провела пальцем у меня под глазами.

Наверно, надо было сказать ей, что синяки потому, что я плакала перед сном. Но разве она поверит? Да и что мне с нею спорить? И я опять промолчала.

— Когда же свадьба-то? — продолжала издеваться Расма.— Или так будете? Тоже неплохо.

— Что тебе надо от меня, Расма? — не выдержала я.

— Мне? А ничего. Завидую, и все тут.

Эх, Расма, Расма, знала бы ты! Скорей бы уж хоть заплести косы и лечь... Рванула по волосам расческой, запутала их.

— Небось, нравятся ему косы-то? — не без одобрения глядя на мои волосы, спросила Расма.— Ишь, как запутал. Расплетал, небось? Они, парни любят, когда косы. И расплетать любят.

Однажды, в те далекие счастливые времена, когда я с трудом двигалась по комнате, Славка в самом деле расплел мне косу и все удивлялся, почему такие теплые волосы. Теперь я с болью вспомнила это и закричала:

— Перестань, ну, перестань, Расма!

— Не перестану! — Она встала посередине комнаты, под люстрой, сорвала косынку и тряхнула волосами. Вот у нее они никогда не путались, не мялись под косынкой.— Чем мои хуже? А он и не глядит!

Мне показалось: сейчас она заплачет. Но Расма не заплакала. Зло сверкая на меня глазами, она продолжала:

— Железный он, Славка. Уж если не любит, ничего не получится. Разве бы я его спросила: женишься на мне, не женишься? А вот не любит. И на ночь на одну даже я ему не нужна.

«Как ты права, Расма! Как права! Не любит, вот в чем дело». «Вот так, Рута»,— вспомнились мне Славкины слова. А ведь я, как и Расма, готова была сегодня на все…

— Ненавижу я тебя! — выкрикнула Расма и выскочила из комнаты.

Меня всю трясло. Насилу разделась, легла. Не успела как следует накрыться — стук в дверь. Осторожный, вкрадчивый стук. Так стучит только Лаймон.

С порога он холодно на меня посмотрел.

— Извини, что потревожил. Но нам надо кое-что выяснить.

Я до подбородка натянула одеяло. Не хочу никаких выяснений.

Лаймон, не дожидаясь приглашения, взял стул, сел рядом с кроватью. Долго вглядывался в мое лицо.

— Я должен знать все, Рута,— с пафосом сказал он наконец.— Я ночь глаз не сомкнул. Как ты могла… согласиться?

— На что согласиться?

— Пробыть с ним ночь… Ты… ты близка с ним, Рута? Скажи прямо, и я больше никогда не подойду к тебе.

Я молчала. Мне нечего было ему сказать. А он взмолился:

— Не молчи. Скажи хоть что-нибудь! Ты же знаешь, я люблю тебя… Не могу я больше…

Мне стало жалко его. И немножко противно: парень, по-моему, никогда не должен унижаться вот так. Всегда был ко мне таким добрым. В самые трудные времена. Я выпростала из-под одеяла руку, погладила его по волосам.

— Ты не прав, Лаймон.

— Правда? — Он с невероятной легкостью перекинулся от отчаянного горя к отчаянной радости.— Правда? — Просунул руки под мою подушку, поднял меня вместе с нею, еще раз спросил: —Правда?

— Правда…

Тогда он отшвырнул одеяло и стал целовать мои плечи, шею. Я с трудом высвободилась, натянула одеяло. Не то, чтобы мне противен был его порыв, мне жутко стало. Чем-то это напомнило наш со Славкой разговор на балконе.

— Иди, Лаймон,— сказала я.— Я очень устала. Наверно, голос мой звучал очень уж невесело.

Лаймон торопливо согласился.

— Да, да, понимаю… Но… как же все-таки с новой работой? Кладка теперь кончена… Надо решать.

— Потом… Завтра.— Мне так хотелось, чтоб он ушел. И как он не понимает: теперь, когда ребята заступились за меня, как могу я уйти из бригады! Не хочу я уходить из бригады.

Опять моя вина!

  Не шутка — снять с работы лучшего бригадира. Целую неделю тянулся разбор «дела Грачева». Как знать, не подай Петька заявление о переводе в пятую, в отстающую, так бы все и обошлось. Даже и сейчас — пойми он свою неправоту— тоже простили бы. Но Грачев, как и предсказывал Иван Алексеевич, подал заявление об увольнении. И на работу не ходил. Словом, было вынесено решение: объявить выговор за зазнайство, просить начальника снять Грачева с должности бригадира и оставить в той же бригаде — для перевоспитания.

Петька явился на работу с видом невинно пострадавшего. Ни с кем не разговаривал. Обедать садился отдельно. К Славке обращался на «вы» с прибавлением слов «товарищ бригадир». На меня смотрел, как на пустое место. К счастью, мы с ним почти не встречались: Славка прикрепил меня к Ганнуле — учиться штукатурному делу.

Расма расценила это по-своему: поберег, не перевел в подсобницы. Да, кажется, и Ганнуля подозревала, что тогда Славка не зря остался со мной на целую ночь. Ребята отпускали по моему адресу шуточки.