Если ты назвался смелым - Мария Красавицкая

Расма расценила это по-своему: поберег, не перевел в подсобницы. Да, кажется, и Ганнуля подозревала, что тогда Славка не зря остался со мной на целую ночь. Ребята отпускали по моему адресу шуточки.

По вечерам Расма просто изводила меня. Папа с Тоней и братиком, пользуясь ранней и теплой весной, перебрались на дачу. А я стала ночевать в их городской квартире.

Мне было бы совсем плохо и одиноко, если бы не Лаймон.

И вот опять-таки из-за меня произошла очередная ссора Славки и Лаймона. Они вообще все время не ладили. При Петьке Лаймон знал одно: с его слов составить наряды. А Славка стал требовать: доставай материалы, воюй с монтажниками, затягивающими монтаж водопровода и канализации. Стычки между Лаймоном и Славкой происходили чуть ли не ежедневно. Лаймон не раз говорил:

— Нет, с ним я не сработаюсь,— и прозрачно намекал, что это из-за меня.

А тут, как назло, испортился растворонасос, которым подают штукатурный раствор на этажи. Славка разобрал, вынул какую-то деталь, подал ее Лаймону:

— Новую надо. Закажи.

Я точно знаю, что Лаймон ездил в мастерские. Но прошло несколько дней, а детали все не было. Мы таскали раствор вручную. Не успеешь принести тяжеленный ящик — смотришь, он уже опустел.

От бесконечных хождений по лестницам у меня распухла, стала ныть нога.

И вот несли мы с Ганнулей раствор. Встретили Славку и Лаймона. Славка подошел, отобрал у меня ручки ящика.

— Когда же все-таки будет деталька, а? — набросился он на Лаймона.— Девчата все руки поотрывали!

— Звонил не раз.— Лаймон пожал плечами.— Не готова.

— Слушай,— Славка недобро прищурился,— ты что, маленький? Что ты, ей-богу, дурачком прикидываешься? Вот сию минуту поезжай и без детали не возвращайся.

— Я строймастер, а не курьер, товарищ Баранаускас,— резко ответил Лаймон и направился в конторку.

— От тебя пользы меньше, чем от курьера! — крикнул ему вслед Славка.— А ты,— он обратился ко мне,— к врачу хоть бы сходила. Какой день хромаешь. Сейчас же поезжай. Пошли, Ганнуля.

Врач отругал меня. Выдал на три дня больничный лист и строго приказал: лежать!

И я лежу. На старом своем диванчике. Портрет мамы смотрит на меня с этажерки.

Мой старый дом! Ты совсем не изменился. Зато я стала другая. Мне короток и узок стал диванчик. Раньше я не замечала, что ноги мои упираются в один валик, а голова — в другой. Неужто я все еще расту?

За дверями два звонка. Ко мне. Лаймон. Стучат по коридору каблучки Скайдрите. Она сладко воркует:

— Да, да, дома! Прошу вас! — Она «до омерзения вежлива» с Лаймоном.

Она завидует, что у меня такой красивый «кавалер».

— Привез! Детальку-то! — с порога объявил Лаймон.

— Ну? Ты просто молодец!

— Не я. Славка. Только что. И героически остался на весь вечер монтировать. Судьба отечества зависит от того, сделает он к утру растворонасос или нет.

Он садится ко мне на диван и выкладывает все то, что накипело у него против Славки. Я терпеливо слушаю. Возражать бесполезно. Стоит возразить, и разговор приобретет другой оборот: Славка потому «ест» Лаймона, что не может простить, как это Лаймон из-под самого носа «увел» меня у него.

Я молчу. Но и без моей помощи очень скоро Лаймон приходит к тому же выводу:

— Мстит за тебя. Ничтожный человечишка!

Я тихонько вздыхаю: эх, Лаймон, Лаймон, знал бы ты!

— Словом,— решительно заявил Лаймон,— все решено: ухожу. Хватит! Присмотрен местечко в проектном институте.— Следует длинное название, из которого я улавливаю куски: гор… гипро… строй…— Да, повода уйти не было. Теперь есть. Поставлю завтра ультиматум: или я, или Баранаускас. Конечно, ради меня, инженера, каменщиком Баранаускасом на пожертвуют.— Издевка в голосе.— А мне того и надо!

«Гордости у тебя нет, вот что. Скоро год, как ты у нас. И хоть бы раз стало стыдно, что даром получаешь деньги!» — Это я так думаю, но почему-то молчу.

Пока Лаймон в радужных красках обрисовывает свою будущую деятельность на ниве проектирования, я думаю о том, что мучает меня с тех пор, как кончилась кладка стен. Я снова ученица. А платят мне, как каменщику второго разряда. Все ребята, вся бригада доплачивает мне из своих заработков разницу между ученической и средней ставкой каменщика. Я попробовала было сказать Славке, что мне это неудобно, что это несправедливо. Он глянул на меня с насмешкой.

— Ничего, отработаешь. Не ты последняя у нас ученица,— вот что он мне ответил.

И осталось мне одно: как можно скорее научиться штукатурить. Вот и сейчас, до того, как задуматься, я читала книжку по штукатурному делу. Составы растворов в зависимости от условий работы.

Не успел Лаймон выговориться, пришел папа. Лаймон пересел на стул.

— Что? Заболела? — встревожился папа.

Лаймон ринулся объяснять, в чем дело. И вышло, что во всем виноват зверь-бригадир. И вывод:

— Да, да, вы правы, надо ей уходить. С больной ногой такая работа…— Лаймон развел руками.—А она, видите, еще и сейчас все это штудирует.— Поднял мою книжку, показал ее папе.

Ну, сейчас начнется! Будут «обрабатывать» меня вдвоем! Но папа развернул, полистал книжку и неожиданно вступился за меня.

— Что ж, это хорошо, что Рута не теряет времени даром. Раз уж она твердо решила стать строителем, надо быть хорошим, знающим строителем. Ты ела что-нибудь, дочка?

Киваю на начатый батон.

— Ну, что это за еда! Сейчас…— И он извлекает из портфеля кульки и пакеты, шутит: — Преимущество «дачного мужа» — продукты всегда при себе.

После ужина папа многозначительно посмотрел на часы:

— Ого! Пожалуй, есть смысл ночевать здесь!

Лаймон понял намек и ушел.

— Часто он у тебя бывает? — спросил папа.

— Н-нет… Да… Не очень… А что?

— Ничего.— Лицо папы непроницаемо, но я знаю, что все три варианта моего ответа ему не нравятся.

Папа посидел еще минут десять. Опять взглянул на часы:

— Может, все-таки, поехать, а?

Милый, нескладный папка-дипломат!

Мой день рождения

  Хорошо было просыпаться в детстве в свой день рождения. На спинке стула возле дивана висит новое платье: мама всегда дарила мне в этот день новое платье. На стуле подарок от папы. Тебя весь день только и делают, что поздравляют. Не успеешь открыть глаза — уже поздравляют.

Я забыла, что детство кончилось. Лежу с закрытыми глазами и жду: сейчас кто-нибудь скажет: «Поздравляю, Рута, с днем рождения!»

Но поздравлять некому. Не три, а целых десять дней сижу я дома. Стоит немножко походить, и нога начинает болеть.

Надоело лежать.

Из бригады иногда прибегает Ганнупя. У них там «холодная война» с монтажниками, которые волынят с устройством водопровода и канализации.

Вчера Ганнуля рассказала, как монтажники едва не «объегорили» Славку. Подсунули ему такой график, из-за которого потом вся бригада могла простоять. Если бы не Петька, Славка и подписал бы этот график. Но неожиданно для всех и главным образом для бригадира монтажников вмешался Петька. Поднял крик, изругал бригадира монтажников, а заодно и Славку. Вызвал Ивана Алексеевича. Тот во всем разобрался и при всех поблагодарил Петьку.

— Знаешь,— смеялась Ганнуля, рассказывая,— мы думали, ну, опять начнет зазнаваться. А он ни слова не сказал, взял топор и полез на крышу.

Я слушаю рассказы Ганнули и страшно, невыносимо тоскую по бригаде. Никогда не думала, что можно так тосковать!

Вот ведь Лаймон — тот и не вспоминает о наших. Перешел в свой «гор… гипро… строй» и хоть бы раз о ком-нибудь из них слово сказал!

А я больше не могу. Сегодня пойду к врачу. Потребую, чтоб выписал на работу.

Будет трудно. Стоит жара. С самого утра небо белесое, выгоревшее от беспощадного солнца. Солнцем залита и вся наша комната. Но тут я могу спустить шторы или пойти и выкупаться под душем. А что можно сделать на стройке?

Мне уже сейчас жарко. Сажусь на подоконник, смотрю вниз, на сквер. Там цветет сирень. От жары грозди ее вяло повисли и пахнут особенно сильно.

Между кустами иногда вижу возле скамейки Антанаса. Ходит и ходит. Мне кажется, он стал лучше ходить. Или это потому, что одет полегче — в сандалиях, в длинных сатиновых брюках. В коротеньких штанишках я его никогда не видела, наверно, очень уж страшны его тоненькие, слабые ножки. Мне хочется спуститься вниз и заговорить с Антанасом. Но я не разрешаю себе этого. Зачем? Теперь уж совсем незачем.

Как-то я спросила у Ганнули о Славке. Она отвела глаза и перебила меня, слишком горячо стала рассказывать об успехах Тадеуша в вечерней школе. Наверно, она что-то знает. Раз уклонилась от разговора, значит… значит ничего хорошего ждать не приходится.

Лаймон по десять раз за вечер говорит мне «люблю». Слово это перестало для меня звучать, стало обыденным. Все равно как Скайдрите бы сказала: «Люблю сливочное мороженое». А Славка никогда, ни разу, даже в самые лучшие наши с ним минуты, не сказал мне этого слова. Никогда он меня и не любил. И не надо сквозь листву стараться увидеть Антанаса. Не надо ничего вспоминать.