Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я как-то очень быстро приник к этим очень разным людям, признав за ними старшинство по части мудрости и выстраданного опыта. Редкий случай, когда хотелось их «слушать» — наверное, это и есть то, что мы так часто зовем «уважением».
Недаром Дворина мы звали «папой Савой», а Гоги Вардзиели — большой рыжий грузин с чисто еврейской внешностью — производил впечатление человека-солнца Глаза его сверкали всегда, он лучился так, что я и сегодня, по памяти, физически ощущаю распространяемую им вокруг этакую тотальную радость.
Красивое слово «инфаркт миокарда».
В нем слышится громкий рык леопарда! —
эти шутливые строки Георгия были вдохновенно читаемы автором всем нам как раз в канун его неожиданной смерти от этого самого инфаркта.
Может быть, столь мощное жизнелюбие шло от профессии — Георгий Яковлевич был режиссером театра оперетты, но когда я нескромно позволил в его присутствии маленькую иронию по поводу этого жанра, сказав, что «в оперетте мы дурью мучаемся», Вардзиели вдруг нахмурился (какая редкость для него!) и хрипловато произнес:
— В театре надо любить дурь.
На меня эта фраза, помнится, произвела большое впечатление, поскольку на дворе стояла совсем другая погода — лучшие люди искусства в то самое время отстаивали как бы прямо противоположное — интеллектуальный театр, интеллектуальное кино, интеллектуальную литературу… Чтобы замкнуть этот круг, не хватало только интеллектуальной эстрады.
Вот почему создание эстрадной студии МГУ «Наш дом», говоря громко, — закономерный итог поисков самого себя в океане разнонаправленных волн. К тому же, мне казалось чрезвычайно привлекательным соединить «дурь» с «интеллектом» — то, что мы называли «закидонами» в области формы, следовало научиться насыщать самым острым смыслом, самым актуальным содержанием.
Достоинство папы Савы заключалось в том, что он понял с полуслова мое предложение и согласился на замену старого, одряхлевшего эстрадного коллектива МГУ на совершенно новую студию с совершенно другими задачами. Но когда он узнал, что у меня есть идея — пригласить к руководству новой студией (кроме меня самого) Альберта Аксельрода из капустника 1-го медицинского института и Илью Рутберга из «Первого шага» ЦДРИ, папа Сава неожиданно блеснул очками:
— А что?.. Три еврея на одной зарплате — такого в Москве еще не было!..
Он, конечно, осознавал свой собственный риск в этом деле — ведь прикрывать нас в инстанциях — прежде всего в парткоме МГУ — предстояло директору, однако С.М. Дворин не испугался этой миссии, за что ему вековечное спасибо. Ведь мог бы и испугаться — и тогда что?.. Не было бы ничего и никого, что зовется, к примеру, Геннадием Хазановым, Александром Филиппенко, Михаилом Филипповым, Семеном Фарадой, Максимом Дунаевским… И КВНа, может быть, в нашей стране не было бы. Ибо КВН как идея, как движение родился из недр нашей студии.
А ведь все висело на волоске. Савелий Дворин, взявший «на себя» три еврейских фамилии в 1958 году, поверьте, был героем в тот момент — это я вполне серьезно так считаю, и никто не сможет меня переубедить в обратном.
Почему он это сделал?..
Я думаю, потому лишь, что, будучи сам евреем, то есть человеком, пережившим множество смертельно опасных эксцессов («дело врачей» и «борьба с космополитами» для него были недавней историей), папа Сава имел азарт победы в безнадежном деле, ему хотелось сделать клуб МГУ истинным культурным центром Москвы, «чтоб все сюда ходили», чтоб «здесь была Жизнь».
Он пошел на ЭТО еще и потому, что принадлежал к блистательной плеяде директоров-романтиков, еще со времен НЭПа и тридцатых годов, знавших досконально театральное дело и, главное, любивших не только само это дело, но прежде всего людей, его делавших, — он любил ТАЛАНТ, служил ТАЛАНТУ, и этим все сказано.
Преклоняясь перед Вардзиели и Двориным, я отдаю должное допотопному театральному Служению, которое нынче редкость. Вся штука в том, что оба «всё понимали», но думали и поступали в те темные времена, исходя из своих собственных представлений о ценностях жизни.
Папа Сава, к примеру, сразу сказал:
— Когда меня из-за вас уволят, вас уже ничто и никто не спасет, запомните.
Как в воду глядел. Папа Сава был нашим щитом. Правда, его не уволили. Он сам ушел из жизни — аккурат в начале «пражской весны» 68-го года, а в декабре 69-го нас «ликвидировали».
На месте Дворина оказался юный приспособленец Ваня Несвит, которого я не мог физически переносить сидящим в директорском кабинете в кресле папы Савы. Ваня был типичный Молчалин с приветливой улыбкой на комсомольском лице — его подпись на последнем приказе стоит и сейчас у меня перед глазами.
— Пойми, — шептал мне Ваня на ухо, — я не антисемит, но… что я могу?.. Я же ничего не могу.
И действительно, что он мог?.. Он же ничего не мог.
В книгах гений Соловьевых,
Гейне, Гете и Золя.
А вокруг от Ивановых
Разрывается земля! —
это мы пели со сцены в спектакле «Вечер русской сатиры» — знаменитые стихи Саши Черного были положены мною на собственную музыку.
— Сними! — говорили мне со всех сторон. — Это сегодня не в жилу.
Я не снимал, понимая, что «это» будет «не в жилу» всегда.
А в спектакле «Сказание про царя Макса-Емельяна» впервые прозвучала песенка «Кихелэх и земелэх» — на стихи Моисея Тейфа, поэта-фронтовика и поэта-лагерника. Мелодию этой песни я сочинил потому, что был буквально потрясен переводом Юнны Мориц, сделавшей идиш великолепно звучащим по-русски.
И снова:
— Сними!.. Спектакль не пойдет, если в нем будет эта песня.
Конечно, я спрашивал в парткомах-профкомах:
Но почему?.. Это же антифашистская, антигитлеровская песня!
Знаете, какой был ответ?
— Да, антифашистская… Но не надо эту тему акцентировать.
Я удивлялся:
— Как не надо?.. Почему не надо?
— Потому, что это еврейская тема. Антифашистская, но — еврейская.
— А что?.. Еврейская антифашистская тема у нас запрещена?
— Кто сказал «запрещена»?.. Мы сказали «не надо акцентировать», а это совсем другое.
— То же самое.
— Нет, товарищ Розовский, мы ничего не запрещаем. Мы советуем. Рекомендуем. Но если вы не слышите наших советов, если не идете нам
