Чернозёмные поля - Евгений Марков

К интересу дела примешивалась большей частью такая доза самолюбия. такое ребяческое и страстное желание играть заметную роль в собрании. предлагать что-нибудь своё, опровергать чужое, что спеться не было никакой возможности; самолюбия топорщатся, как гвозди в мешке, и как гвозди, их трудно соединить в один ровный и тесный пучок, направить все их жала в одну сторону, к одной цели. Бессилие собрания ограничивало дело какою-то формальною процедурою. Ревизионные комиссии считали неприличным серьёзно всматриваться в отчёты управы, и сделав для проформы внешнюю проверку итогов, спешили заявить собранию об усердной деятельности управы и о необходимости выразить ей обычную благодарность.

— Господа, да мы уж раз навсегда отпечатаем отчёт для всех будущих ревизионных комиссий, да и будем себе ежегодно подмахивать бланки, — насмешливо предлагал Суровцов. — Транспорты, мол, и итоги ведены верно, суммы все налицо, основания назначений согласны с законоположениями, а затем — благодарить председателя и членов управы за их усердную деятельность да выдать секретарю пятьсот рублей в награду. Право, излишний труд и собираться; к чему время терять? Я просмотрел отчёты за последние шесть лет: всё то же, по шаблону!

— Помилуйте, батюшка, — возражали Суровцову серьёзные люди. — да когда же настоящей проверкой заниматься? До шести часов собрание. там на вечер куда-нибудь. Ведь если действительно поверить, нужно по крайней мере недели за две до собрания приехать. А не то, что огня ухватить.

— Ну и за две недели, что ж делать? — горячился Суровцов. — Ведь тут ежегодно обращается несколько сот тысяч общественных денег. Ведь невозможно без контроля. Самые порядочные люди, и те избалуются совершенною безответственностью. Посмотрите, какие там беспорядки.

— Мало бы чего! — отвечали солидные. — Кто ж за это возьмётся, кому надобность? В город ездить, свои дела бросать, тратиться да ещё врагов себе наживать. Вот не было печали! Без нас обойдётся!

Управа вследствие такого положения вещей не считала себя обязанною тревожить себя какими-нибудь сложными задачами; все рады были поскорее согласиться с докладами управы, чтобы поскорее отделаться от собрания. Чем меньше затей проявляла управа, тем больше по душе приходилась она собранию. Всякая затея стоит денег, а излишняя копейка налога была единственным предметом, одушевлявшим самые равнодушные слои земского собрания. Только на этом счёт во всей массе гласных существовало твёрдое, искреннее и почти единодушное убеждение.

Вследствие этих вкусов собрание отстранило от себя понемножку все серьёзные вопросы народного хозяйства, требовавшие настойчивого собирания материалов и зрело обдуманного взгляда. Расходы крутогорского земства нечувствительно оказались расходами исключительно обязательными, от которых уклониться земство было не в праве и которые были наложены на него извне. Многочисленная и дорогая администрация земства очутилась бесплодным передатчиком земского налога в распоряжение разных ведомств и безучастным исполнителем их требований. Своей собственной, земской деятельности, вызванной потребностями экономической жизни народа, почти не существовало вовсе. Суровцов, в группе нескольких гласных, совершенно бесполезно усиливался в течение целого собрания направить течение земской деятельности на его естественный путь, который в его глазах только один мог сколько-нибудь оправдать непроизводительные расходы народа, вызванные земскими учреждениями. Привычка слушать предложения одной только управы и утверждать без споров её доклады по очередным делам так крепко всосалась даже в наиболее добросовестных гласных, что все они с некоторым недоумевающим сожалением смотрели на людей, решавшихся говорить сто-нибудь своё, не имевшее связи с докладом управы и не вызванное никакою бумагою правительственного ведомства. Говорить им позволяли, потому что многие особенно робкие сочувствовали смелости этих ораторов и даже сознавали, что их вмешательством в дело восстанавливается авторитет безмолвного собрания. Кроме того, обычай говорить, спорить казался новым и любопытным. Это было некоторого рода происшествие, развеселявшее однообразное течение заседаний и дававшее материал для разговоров в клубе, в гостях, в деревне. Всякий спор был близок к скандалу, к анекдоту. и сам по себе был уже некоторый скандал, потому что непременно задевал чьё-нибудь самолюбие. Если интересно, как мальчишки под окном дерутся на кулачки или как петухи ожесточённо сражаются из-за наседок, то ещё интереснее послушать несколько минут в безопасном молчании, как порядочные люди шпигуют друг друга колкостями и ломают друг о друга копья остроумия. Но при всём своём вкусе к скандалам земское собрание относилось весьма нетерпеливо к ораторам, позволявшим себе злоупотреблять его вниманием и входившим в излишние тонкости. Так как собрание заранее не предвидело никакого практического результата от речей посторонних, то есть внеуправских ораторов, то и спешило прекратить их, как только они переходили из области лёгкой перестрелки и становились серьёзными.

Олицетворением этого общего настроения крутогорского собрания был его настоящий председатель, заменявший отсутствующего губернского предводителя, — уездный предводитель крутогорского дворянства, помещик старинной малороссийской фамилии Денис Григорьевич Мямля. Замечательно, что все знакомые Дениса считали его глупым человеком. а кто знал его близко, считали его идиотом. Он и по лицу был похож на идиота: всегда раскрытый слюнявый рот и растерянно блуждающие оловянные глаза, никогда не умеющие остановиться на том, на чём нужно, всегда отыскивающие право там, где лево, а лево там, где право. Эта растерянность была общим болезненным свойством Мямли; руки его путались точно так же, как глаза. Потянется к песочнице, схватит чернильницу и ляпнет целый пруд на какую-нибудь деловую бумагу; хочет перо обмакнуть в чернильницу — попадёт в песочницу, а то плюнет или в пепельницу, или в стакан чая. Крутогорских писцов смех разбирал смотреть на своего начальника, как он, бывало, делал собственноручные отметки в рекрутских списках; кажется, вот и прочёл заглавие графы и пальцем прямо по ней ведёт — ан, глядь, руку словно судорогой дёрнет, так и расчеркнётся со всего размаху через три графы и мазнёт что-нибудь совсем неподходящее. А сам и не замечает ничего, словно ребёнок маленький. Горе было с ним его письмоводителю. Не было ни одной ведомости, ни одной бумаги, которую бы бедный Денис не перепортил напропалую. Но смешнее всего был Мямля в земских собраниях. В небольшой компании он ещё сохранял кое-какую сообразительность, но в многолюдном собрании среди шума, движения, споров он делался жалок до крайности. Всякое новое слово выбивало из его слабого мозга всё прежде услышанное, и чувствуя свою полную беспомощность, полную невозможность уложить вместе в голове разнородные мнения, бедный Мямля ухватывался, как за спасительный чёлн, за последний звук, кому бы ни принадлежал он.

Вследствие этого резолюции собрания, которые он был обязан собственноручно класть на различных докладах и заявлениях, представляли такой интересный альбом потешных бессмыслиц, которые бы с удовольствием поместил всякий сатирический журнал. Начнёт, например, бедный Денис медленно выводить своею путаною рукою какое-нибудь решение, ставя вместо букв поваленные плетни; напишет два слова и забудет, что дальше. А тут, как нарочно, кто-нибудь у него над ухом твердит своё, не имеющее никакой связи с решением. Денис и ну валять за ним.Я словно под диктант. Заглянет секретарь по окончании заседания в бумагу, чтобы протокол составлять, какое такое решение состоялось, прочтёт — и глазам своим не верит. Написано: «Обратиться к правительству и отложить до понедельника невозможно», а вместо фамилии подписано «В 11 часов». Плюнет секретарь и станет сам вспоминать, на чём было покончено в собрании. Ещё глупее были те резолюции скорбного головою Дениса, которые он формулировал устно. Бедняга слышал, что обязанность председателя состоит в уяснении споров и в постановке вопроса согласно высказанным мнениям; к тому же он имел наивность думать, что обладает способностью уяснения и беспристрастием суждения, как никто. Это заблуждение более всего губило его. Даже и наиболее снисходительные и расположенные к нему люди не могли воздержаться от сострадательной улыбки, когда бедный Денис начинал, по его любимому выражению, «резюмировать дебаты». Этому «резюме» обыкновенно не было конца,язык Дениса путался ещё больше, чем его руки; он мямлил по полчаса каждое слово и в каждой фразе вязнул, как в невылазном болоте, тщетно выдираясь из неё на другую, более торную. С этой другой он также обрывался носом в грязь и вообще кончал тем, что нещадно промучив собрание, накрасневшись и назаикавшись досыта, выбивал из головы слушателей последнее ясное представление о вопросе, которое оставалось у них после прений. Покорный вид мужиков бодрил несчастного оратора, которому, как бодливой корове в русской пословице, Бог рог не давал. Он доходил до того, что развивал перед ними очень подробно преимущества европейского крестьянина над русским, рассказывал по этому случаю анекдоты из собственной жизни и даже рисовал пером на бумаге разные орудия и домашнюю утварь швейцарцев, которыми он рекомендовал крутогорцам заменить русскую соху и русское корыто. Однако рисунки Дениса оказывались такими же неудобопонятными, как и его письменность и его ораторское искусство, и крутогорские мужики, несмотря на всё уважение к золотому мундиру «преизводителя», не согласились изменить ни сохе, ни корыту. Надо заметить, что наивность Дениса относилась исключительно к общественным делам. В делах своего личного интереса Денис был одарён тою пронырливою хитростью, которой не лишает Бог ни дураков, ни бессловесных тварей, и без которой невозможна даже в области зоологии борьба за существование. Гаденькие проделки Дениса с имением жены и его подлизыванья в Петербурге к лицам, власть предержащим, были хорошо известны Крутогорску и придавали пряности слишком пресному характеру Мямли, как общественного деятеля. Суровцов с большим любопытством и даже с удовольствием всматривался в тип Мямли.