Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Неправда, неправда, Herr Суровцов! — с жёстким пронзительным криком кидалась на него Мари. — Вы благородный человек. Вы не знаете. как он лжёт. Он всех обманывает. Он и меня хочет обмануть. Но я, хоть и бедная девушка, не позволю погубить себя этому подлому человеку. Horst du, du, Schweinigel! Я повисну на твоём платье, я пойду за тобою всюду. Ты никуда не уйдёшь от меня. Я была невинной девушкой, Herr Суровцов, он обольстил меня. Он обязан обеспечить моё будущее. Не верьте ему, пожалуйста. Он подлец, он всех обманывает. Вы думаете, у него нет денег? Врёт он! У него есть деньги! У него есть пять тысяч, он получил задаток за пиво от купца Белобородова. Я вчера их видела. Я сама считала. Он хочет бежать с этими деньгами nach Ausland, nach Amerika. Но ведь он обязан отдать их мне, Herr Суровцов, не правда ли? Он прежде всего должен обеспечить несчастную девушку, которую он погубил. Скажите ему это, ради Бога, уговорите его. Я знаю, вы благородный человек, ein Edelmann. Я всё равно остановлю его. Я поеду к полицмейстеру, к губернатору. Я всё скажу. Я не позволю ему бежать одному. Я не крепостная его. Довольно он оскорблял меня и играл мною, как куклой, этот подлый развратник. О, никто не знает его так, как я! Если бы я знала его прежде!

— Послушайте, Fraulein Мари, не приставайте теперь к нему, — вступился Суровцов. — Вы видите, что человек не владеет собою. Дайте ему собраться с мыслями, сообразить свои дела. Очень может быть, что всё ещё преувеличено. Ведь до сих пор ничего не случилось, кроме того, что Линденбаум бежал. Смотрели ли вы книги, отчёты, расписки? Со страху всё двоится. А поработать хладнокровно над этим делом — посмотрите, и окажется чёрт не так страшен, как его рисуют. По-моему, ещё рано приходить в отчаяние. Бросьте эту глупую мысль о побеге. Ну куда вы убежите с вашими привычками? А убедитесь хорошенько, каково положение дел. Наверное, и материалов много наготовлено, и контракты есть невыполненные. Кредит ещё у вас есть. Каншин может помочь, Овчинников. Наконец, дядюшка этот ваш пензенский, как бишь его? Ведь родные тоже не захотят вашей гибели. Они дадут вам средства оправиться. А там дело может и пойти.

— А что ж, и правда! Я действительно ещё ничего толком не знаю, — сказал Протасьев, взглянув на Мари притворно повеселевшим взглядом. — Каншин ведь только пятнадцать тысяч вложил. Это ещё не бог знает что. Он легко может прибавить тысяч тридцать. Овчинников — тот скуп и глуп. Тот не решится ни на какое предприятие. Я и тогда едва мог занять у него двадцать пять тысяч рублей, а на своё имя он ни одной полушки не вложил. Ваша правда, нужно попытаться. У дяди тоже я один наследник. Не нынче-завтра всё будет моё. А ведь у него на семьсот тысяч состояния. Во всяком случае, дела ещё не так плохи. Спасибо вам, голубчик, что ободрили меня немножко. — Протасьев встал с кресла и позвонил человека. — Дайте чего-нибудь поужинать! Анатолий Николаевич с дороги хочет пораньше заснуть. Приготовьте ему комнату в библиотеке, чтобы всё было в исправности. Меня и самого что-то разбирает сон. Завтра на свежую голову всё лучше придумаешь. Утро вечера мудренее.

Они поболтали ещё немного, и Суровцов, слегка закусив, отправился спать в свою комнату. Но он проспал недолго. Глухой, странный шум внезапно разбудил его. Ему показалось, кто-то тихонько рыдает за спиной, захлёбываясь сдержанными слезами… показалось, что кто-то застонал глубоко и страшно. Он слышал спросонья чей-то короткий крик, слышал стук чего-то тяжко упавшего, потом непонятную беготню, смутный зловещий шёпот, хлопанье дверей. Всё это было так странно и необъяснимо, что Суровцов, без того настроенный тревожно сценой последнего вечера, решился набросить халат и пойти на шум. Теперь стало ясно, что шум выходил из кабинета.

Суровцов окаменел от испуга, остановившись на пороге.

Около самого камина лежала, опрокинувшись на затылок, Мари. Мёртвое лицо её проступило свинцовою синевой, и из незаметной ранки черепа лилась, не прерываясь, густая, липкая струйка крови, в которой мокли сбившиеся космы её распущенных белокурых волос. Босой лакей Павел в одной рубашке и Ганька, такая же босая и простоволосая, трясясь всем телом и охая, жались около трупа. Протасьев лежал на ковре, припав лицом к дивану, и глухо стонал.

— Что вы наделали? Это вы убили её? — в невольном ужасе воскликнул Суровцов.

Протасьев оторвал от дивана меловое лицо, искажённое отчаянием.

— Анатолий Николаевич! Кроме вас, никто не знает… помогите мне, — прошептал он. — Я не виноват. Клянусь всем на свете. Я только оттолкнул её! Я никогда не думал, что это может случиться! Не губите меня. Её всё равно не воротишь. Я отдам её родным всё, что остаётся у меня. У меня ещё есть пять тысяч. Я вам их передам, если не верите. Только помогите мне скрыть труп. Спасите меня от каторги. На них я надеюсь, как на себя. Они не выдадут.

— Не смейте предлагать мне этого, — с негодованием сказал Суровцов. — Я не имею ничего общего ни с вами, ни с вашими распутными затеями. Никогда я не буду вашим соучастником. Спасайте себя, как умеете.

— Вы хотите довести меня до последней крайности, — прошептал Протасьев, вскакивая на ноги и кидаясь, как потерянный, к двери кабинета. — Вы затеваете опасную игру. Вы знаете, что мне теперь нет иного выхода. Мне всё равно пропадать. Павел, затвори дверь, встань возле. Слышите, Суровцов, мне невозможно выпустить вас отсюда, как соглядатая, как доносчика. Поймите моё положение. Невозможно! Дайте мне слово, что…

— Вы обезумели от страха! — презрительно отвечал Суровцов. — Что вы городите? Ведь это не сцена романа, очнитесь!

— Дайте мне слово, что вы никому не скажет в продолжение недели. Я успею уехать за границу. Я возьму их с собою. Я обогащу их там. Не вынуждайте меня к отчаянному поступку. Моя шкура дорога мне. Я решусь на всё. Вы заставляете меня решиться на всё. Суровцов, прошу вас. Дайте мне слово. Помогите мне скрыть следы только на время, на несколько дней. Ведь не убийца же я, в самом деле. Вы хорошо знаете, что я не способен быть убийцею. Разве справедливо отвечать головою за несчастный случай? Ведь это и с вами может случиться.

— Это может случиться только с Протасьевым! — сказал Суровцов, с отвращением глядя на обезумевшее лицо старого фата. — Вы шли к этому и до этого дошли. Оставьте меня в покое. Вы не напугаете меня и не упросите. Посторонитесь, говорят вам. Разделывайтесь за ваши дела, как сами знаете. Я не считаю себя обязанным доносить на вас, но я ничего не скрою, если спросят.

От оттолкнул Павла, бессознательно торчавшего у запертой двери. и вышел, чтобы приказать закладывать лошадей.

«Человек должен быть как дуб, — говорил сам себе Суровцов, проезжая пустые белые поля. — Он должен врасти в землю не одним корнем, а десятками. Пропал один, перебили его, засох он — на других держится, другими кормится. И век его не повалит буря. Беда человеку, которого вся жизнь в одном вкусе, в одном деле. Подорвёт судьба эту опору — и в прах разбивается человек. Нет ему спасения. Глубоки бывают эти натуры. но бедны они житейскою силою! Их мир — мир фантазии. Грешный свет не для них. Он требует прочных устоев, выносливости, силы, борьбы. А во имя чего будешь бороться, когда разрушена единственная цель стремлений, когда потух огонь, одушевляющий на борьбу? Я человек общественных помыслов; они сидят у меня под сердцем, они наполняют мою голову. Я плаваю в них с увлечением, как в морской волне. Я люблю людей, мир и хочу работать для него. Но меня на каждом шагу бьёт действительность; вот этакие земские собрания да интриги разных уездных людишек вроде Каншиных, Мямлей. Дьяковых, Волковых, минутами убивают веру в возможность общественной деятельности, леденят общественный помысел, а главное, как ни будь силён духом, как ни будь независим в своём общественном стремлении от мира этих пошляков, они просто-напросто могут выкинуть тебя из всякого общественного дела, и не нынче-завтра, конечно, выкинут. Что станешь делать, подрезанный в корне, если этот корень один? Как я рад за себя, как я благодарю судьбу, что она меня выковала «старикашкой-неваляшкой»! Куда б ни опрокинули меня, всегда поднимусь; пошатаюсь, пошатаюсь и опять на ногах, опять смотрю прямо; мне иногда кажется, что меня ничем не проймёшь; как бы мало ни оставили мне, с меня всё-таки будет довольно. Разве только здоровье. Отними его — пропаду, пожалуй. А то ничто меня не пугает. Уж одна природа, эта вечно могучая, вечно зовущая к жизни, вечно прекрасная моя мать! Она одна даст мне радость и удовлетворение во всех обстоятельствах, и этого никто от меня не отнимет. Я не требую непременно Италии и весны; мне так по сердцу шишовское поле с метелью, по сердцу осенний дождь в деревне, по сердцу, одним словом, вся природа без изъятия, без выбора.

Вот теперь, например, надо сказать откровенно, мой общественный корень не на шутку придавлен. Мне было больно, горько, обидно, таиться нечего; выехал в поле, вздохнул своим деревенским воздухом — опять стало хорошо. И Протасьев с развратным вертепом, и убитая авантюристка, и все исчадия городской испорченности, — всё исчезло из сердца. Опять там начинает теплиться та свежая розовая заря, которая наполняла меня в последнее время. Это Надина заря. Это она приближается».