Чернозёмные поля - Евгений Марков

— И мне нельзя жить без тебя, Анатолий, — сказала Надя. — Без тебя темно и душно. Ты никогда не должен уезжать надолго.

— Сердце моё, разве я рад своей муке? Я жил там, а видел одну тебя.

— Я только и думала, что о тебе, — сказала Надя.

— Мы теперь долго не расстанемся. Ты знаешь, Лидина свадьба через два месяца; Надя, когда же наша? Зачем мы откладываем?

— Мы подождём ещё немного, Анатолий; ведь я всё равно твоя навсегда.

— Ждать очень тяжко, моё сердце, но я буду ждать. Я не смею идти против твоей воли, — вздохнул Суровцов, смотря на Надю умоляющими глазами.

— Мы ведь весь этот год будем вместе? — спросила Надя. — Не правда ли? Ты будешь приезжать к нам каждый вечер, каждый праздник. когда ты не занят? Ты будешь мне опять читать твои книги и объяснять всё; мне нужно много работать; ведь я сама шью своё приданое с сёстрами.

— Ты, стало быть, сказала им, моё сердце?

— Я никому не говорила и не скажу. Но они сами знают; разве этого можно не знать? Ведь это все видят.

— Что видят, сердце моё?

— Что я тебя люблю, что ты меня любишь, что мы соединились навеки.

— Да, навеки, навеки, моя красота. Дай мне расцеловать твои умные губки за такие хорошие слова. Счастье моё, жизнь моя, моя Надичка, — шептал Суровцов, покрывая Надю порывистыми поцелуями.

— Хорошо жить на свете! — сказала Надя, расцветая улыбкою счастия. — А вчера было так скучно. Посмотри, какое голубое небо, какое жаркое солнце. Поверить нельзя, что несколько часов тому назад была вьюга, туман, темнота. Ты не чувствуешь приближения весны, Анатолий? А я чувствую её. У меня вся кровь горит; на сердце так жарко. Слышишь, как петухи кричат, как весело чирикают воробьи? Они тоже чуют весну. С крыш каплет. Дороги протаивают. Ты ведь любишь весну, Анатолий?

— Я делаюсь ребёнком весною, Надя. Она так радует меня. Знаешь ли ты, что ты — сама весна. Ты тоже радуешь меня и молодишь, и делаешь счастливым, как весна, прелестная райская весна, которую только во сне можно видеть.

— Наша свадьба должна быть непременно весною или летом, — сказала, помолчав, Надя, глядя в окно с каким-то неопределённым выражением.

— О, непременно, чтобы было тепло, светло, чтобы цвели цветы не в одном нашем сердце, а везде, везде, на всём шаре земном, чтобы был праздник всему живущему и растущему.

— Я именно это и думала, — сказала, улыбнувшись, Надя. — Ты сказал мою любимую мысль… давнюю, давнюю.

— Как это давнюю?

— А так; я это подумала в первый раз знаешь когда?

— Скажи, сердце моё.

— Ты помнишь, когда мы были в прилепской церкви на Троицын день? В церкви стояли зелёные берёзки, цветы. День был такой яркий и тёплый. Я тогда сказала себе, что наша свадьба должна быть весною и именно в Троицын день, когда в церкви зелень, цветы и солнце. Ведь я давно знала, что выйду замуж за тебя, я уже говорила тебе это.

— Говорила, говорила, моя Велледа-пророчица, и как я счастлив, что ты говорила это, — улыбался Суровцов, горячо целуя розовую ладонь Надиной ручки, которую он не выпускал их своих ласкающих рук.

— Но мы ведь будем думать не об одной своей любви, не об одних себе? — спрашивала Надя, одушевлённая приливом тёплых чувств. — Мы много будем думать о крестьянах, о бедных, о разных делах. Ведь ты не бросишь своей службы? Ты будешь работать по-прежнему, чтобы везде была справедливость, порядок, чтобы никто не смел притеснять другого? Правда ведь, Анатолий?

— Правда, правда, моя радость! — так же одушевлённо отвечал ей Суровцов. — О, я имею такие планы, ты похвалишь меня за них. я уверен. Этот проклятый Крутогорск надавил на меня, как свинец. Но этим-то он и воскресил меня. Мне никогда не хотелось так страстно делать какое-нибудь хорошее, серьёзное дело, как теперь. Не болтать на собраниях, не связываться с этими пошляками, а соединиться маленькой кучкой друзей и молча взяться за что-нибудь действительно важное и полезное.

— Расскажи мне свои планы, Анатолий. Ты меня ничем не можешь так порадовать, — нетерпеливо спрашивала Надя. — Не знаю сама отчего, но я всегда недовольна, когда у меня нет какого-нибудь дела для других. Я так часто мучаюсь в душе, что бы такое начать делать очень, очень полезное, самое полезное. какое только на свете есть. Мне кажется, для такого дела я забыла бы всё, я бы вся отдалась ему и была бы бесконечно счастлива. Ты не поверишь, Анатолий, что для меня значил делать добро другим. Я тогда гораздо добрее сама к себе. И весь мир, все люди мне кажутся лучше. Но я совершенно не знаю, что, собственно, я должна делать. Может быть, то, что я делаю, вовсе не нужно; может быть, есть вещи гораздо нужнее. А научить меня некому. Я знаю, что ты можешь научить этому. И ты уж, верно, выдумал что-нибудь такое, лучше чего не свете нет.

— Я вот что выдумал, Надя. Нас мало, и мы сами люди маленькие. Возьмёмся за маленькое, что нам по плечу.

— Отчего не за большое? Кто же большое будет делать? — заметила Надя с некоторым разочарованием в голосе. — По-моему, нужно быть смелее. Смелому Бог помогает.

— Это так, моя умница. Смелыми мы должны быть и, Бог даст, будем. Но ведь чем раскидываться по всем четырём ветрам или потрясать скалы руками, гораздо разумнее сосредоточиться на одном, что нам под силу. Одолеем одно, а там что Бог даст.

— Что же ты выдумал? Говори мне всё.

— Хорошо ещё сказать тебе не могу, а только в общих чертах. Видишь ли, мы с тобою счастливы, Надя. Наша личная жизнь полна. Нужно теперь создать себе какое-нибудь постоянное нравственное призвание, чтобы не только быть счастливыми, но и полезными другим.

— Да, да! — горячо поддержала Надя. — Это необходимо создать, совершенно необходимо, милый мой, умница мой.

— Я, положим, служу и стараюсь, по возможности, быть полезным с этой стороны. Но, по-моему, этого мало. Меня, во-первых, не нынче-завтра спустят, им не нужно таких; а во-вторых, тут столько разнородного и поверхностного. Тут слишком много других влияний. Наконец, это всё более или менее официальная администрация, которая не проникает в корни вещей. Мне бы хотелось сверх этой общей деятельности создать для себя более тесную, которая была бы мне и ближе, и возможнее. Например, взять на свои плечи судьбу какой-нибудь одной деревушки, ну хоть Пересухи или Суровцова.

— Ах да, да… как это хорошо. Ах, милый, милый! — увлечённо шептала Надя, смотря на Анатолия глазами, полными любви и благодарности.

— Они здесь душат друг друга, наши мужики; им повернуться некуда. Что они ни делай, как ни бейся, всё будет плохо. Им нужно создать новую обстановку, дать им простор.

— Да, да, — сочувственно говорила Надя, не отрывая от Анатолия любопытных и недоумевающих глаз.

— Положим, это не Бог знает какое большое дело с точки зрения мировой, — продолжал рассуждать Суровцов. — Но я думал так: если каждый из нас, более счастливых и более сильных, сделает пользу хоть какой-нибудь сотне обделённых судьбою, в результате выйдет немало. Во всяком случае, если я это сделаю, я буду прав перед собою, и если я окажусь один или нас окажется три-четыре, мы не можем быть виноваты за других. Пусть и другие делают то же самое или отвечают за себя.

— Но что же мы можем сделать для них? О каком просторе говоришь ты? — спрашивала Надя.

— Вот об этом-то мы и будем теперь думать и хлопотать; как и что, и когда. Моя мысль — найти землю за Волгой и помочь переселиться туда; часть села уйдёт, остальным станет просторно надолго. Земли будет вдвое больше и этим, и тем. Да и условия там совсем иные: сенокосы, луга, воды, всякие угодья; только руки нужны да воля. Молодёжь могла бы на новые места, старые остались бы на старых. А то и на Кубань можно, там ещё привольнее.

— Дальше, дальше, говори мне всё, — шептала Надя, погружаясь в радостные надежды.

— Ведь я ещё ничего порядком не передумал; может быть, всё иначе придётся. Хотел поговорить с тобою и знаешь ещё с кем?

— Ну?

— Ты засмеёшься, никак не ожидаешь. С одною весьма важною и весьма аристократическою барынею. Как тебе это покажется? — шутливо спрашивал Суровцов.

— Как, с m-me Мейен? — с радостным испугом вскрикнула Надя.

— А ты почему догадалась? Да, именно с нею. Знаешь, — может быть, я ошибаюсь, но я несколько сошёлся с нею в последнее время перед отъездом, — право, она не такая, какою её считают здесь многие. В ней нет ни чванства, ни особенно дурных привычек. Даже, признаюсь тебе, мне показалось, что у неё прекрасное и очень тёплое сердце, способное на хорошие вещи. Я думаю, её испортило воспитание, а по натуре своей она хороший человек. По крайней мере, всякое порядочное дело возбуждает в ней такое искренне сочувствие, которого я никогда от неё не ожидал. Мне даже иногда представлялось, что если бы заняться ею, её можно было бы подвигнуть на весьма серьёзное дело. У ней внутри так пусто, и она, мне кажется, сама тяготится этою пустотою и с радостью бы ухватилась за какое-нибудь доброе дело, которое могло бы надолго занять её. Она кстати имеет такие средства. Этот жалкий спирит — её муж — всё равно пропустит их сквозь руки. Ни себе, ни другим.