Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пишу тебе с тем, чтобы ты возобновил связь с хлопцами «Чертополоха и шиповника», проверил, кто из этих романтиков не ожирел, и сколотил из них ядро, которое впоследствии могло бы обрасти новыми людьми. Можешь сказать наиболее надежным, что это не игра и не напрасный риск, что нас много и число своих людей неуклонно растет.
Надеюсь, что за это время ты не изменился. Если это так — напиши мне обычное письмо, хотя бы про свое здоровье, про Мстислава и добрую Майку и скрепи его не родовой, а своей печатью. Я буду знать, что ты согласен со мной и начал готовить друзей. Постарайся также вспомнить, кто из хлопцев, которые во время знаменитой гимназической баталии стали на вашу сторону, живет в Приднепровье невдалеке от Суходола. С ними тоже стоит поговорить, хоть и более осторожно, так как их поступок, возможно, идет не от широкого демократизма, а только от чувства оскорбленной национальной гордости, от аффекта, вызванного им.
Действуй, дружище. Действуй, друг мой.
P.S. От генерала ушел. Буду бегать по денежным урокам у честных людей. Виктор нашел работу в Публичной библиотеке. Как-нибудь проживем. Благодаря своей работе и связям он познакомился со многими порядочными людьми. Ну, а через него и я. Один из них — фигура самая удивительная, которую можно представить. Это поляк, нашего поля ягода. Много отсидел и отмаршировал в тех краях, где вместо пригородов все «форштадты» и где над землей витает невидимый дух Емельки Пугача. Там он, между прочим, близко подружился с твоим любимым Тарасом, который все еще, бедолага, мучается среди бурбонов, пьянчуг да Иванов Непомнящих. Зовут поляка — Зыгмунт (а по-нашему Цикмун) Сераковский. Представь себе тонкую сильную фигуру, умное лицо, сдержанно-твердую походку. Белый блондин. И на лице сияют синие, святейшей чистоты и твердости глаза. Познакомился с ним недавно, но уже очарован и логикой его, и патриотизмом, и волей, и мужеством, и той высшей душевной красотой, которая всегда сопутствует скромному величию настоящего человека. Вы должны были бы понравиться друг другу... Бросай ты поскорее все. Езжай сюда. И мне будет веселее, и тебе не так будет лезть в голову твоя приднепровская глупость».
Письмо было сожжено. Был послан ответ, с личной печатью. Досадно было, что Кастусь писал о Майке. В письме к нему Алесь не вспомнил ее и словом.
...В своем спокойствии, в течении жизни, которое ничего, кажется, не обещало, он обрадовался письму Калиновского.
Хорошо было знать, что надо дотерпеть только до осени, а там гори оно все ясным пламенем. Осенью он поедет в Петербург, свяжется с Кастусем и друзьями. Будет бурление споров, поступков — всего, что называется жизнью.
И, если понадобится, он отдаст эту жизнь братьям.
Все хорошо. Хоть кто-то есть на свете, кому она нужна.
Родина.
Родная земля.
Беларусь.
...Майскими зорями, до восхода солнца, прыгали во ржи девушки.
Парни ночью, пробираясь на кладбища, разводили там небольшие, тайные для всех, кто не знал, костры и потом пугали девушек:
— А вон русалки. Ты гляди, не ходи без меня. Защекочет.
И девушки слушались их.
Яростно цвела над путями-дорогами желтая арника: знала, что век у нее короток и скоро ее начнут ввивать в венки.
Приближалось время, когда русалки особенно вредят людям и надо найти хоть какой-то день-два, чтобы укротить их, а заодно помеяться, попеть у костров и вдоволь нацеловаться где-нибудь в синей от чрезмерной зелени ржи.
По Троице пришла Русальная неделя.
Озерищенские девчата свивали венки и вешали их на березах. А парни несли на зеленых носилках в березовую рощу избранную всеми русалку — самую статную девчонку, которая нашлась в Озерище, тринадцатилетнюю Яньку Когут.
В белом рубке до икр, с длинными, едва ли не до колен, распущенными волосами, она покачивалась в синем небе, выше всех. И свежее, нежное личико девушки улыбалось солнцу, нивам и зеленым рощам.
А за нею шла в венках ее прекрасная свита.
...Жгли огни. Бросали в них венки. Девушки убегали от Яньки, а она ловила их и щекотала. Девчата в парах гуляли с парнями.
Не обошлось и без драки. Столкнулись за Галинку Янук Лопата и близнецы Когуты. Медвежеватый Автух заступился за брата и начал заваливать Кондрата с Андреем. В драку ввязался Алесь и, к общему удивлению, задал Автуху такую взбучку, что тот даже бросился убегать. Убежать Алесь ему не дал.
В конце концов их помирили, хоть Автух и смотрел волком... Пили пиво и плясали у костров.
И все это было весело, но веселье было окрашено оттенком тоски. Возможно, потому, что приближался Иван Купала, и хоть лето было еще едва ли не в самом начале — всем было ясно: солнце вот-вот пойдет на сход.
Сожгут собранные с дворов бороны, разбитые сани, оглобли. Каждый даст немного теплоты со своего двора, но все равно не поддержит этим солнце. И, как солнце, скатится с высокой горы охваченное огнем колесо. Будет катиться ниже и ниже, а потом канет в Днепр и погаснет.
Тоска, почти незаметная, жила во всем, и прежде всего в травах, которые знали, что после Иванова дня им не прятать в своих недрах Ивановых фонариков, что пришло их время и их срежут звонкой косой.
Неистовство цветения, песен и поцелуев закончилось. На его место пришло задумчивое ожидание плодов.
И поэтому на цветах, на вербовых косах, на дорогах, заплутавших в полях, властвовало спокойствие и легкая грусть.
Все было отдано. Все было исполнено на земле.
Они стояли возле храма бога вод. Солнечные, зеленоватые пятна света бегали по их лицам, а прямо от ног шел в мшаную, как медведь, темно-зеленую тьму длинный откос, весь сочившийся водой.
От густой зелени живое серебро струек казалось зеленоватым. Печальным звонким холодком тянуло с яра.
Родная земля — это криницы. И тут было одно из бесчисленных мест их рождения. Исход криниц. Рождалась из-под камня вода, поила мох и траву, звенела в чаше возле ног античного бронзового Нептуна, таинственно-зеленого от окиси, с блестящими, облизанными водой ступнями. А потом выливалась из чаши уже маленькой речушкой Жерелицей, которая принимала в себя струйки со склона, весело бежала дальше и, обогнув Вежу, заканчивала свою короткую девичью жизнь в волнах Днепра.
Исход
