Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

— Вам не надо в Сухо­дол... Я клянусь вам не вспоминать ничего, не напоминать ни о чем, пока он не родится. А потом... потом вы сами увидите, как я стану любить его.

— Я знаю. Все знаю. И потому ухожу.

На мгновение он пожалел, что она имеет вольную, которую в тот далекий вечер он сам принес ей... И сразу подумал, что, если бы не тот вечер, ничего не было бы... А потом жгучий стыд на самого себя заставил покраснеть лицо и словно лишил права че­го-либо требовать. Вот она, барская кость, барская кровь, барский дух. Друг Кастуся, рыдалец над меньшим братом, рьяный патриот, с мужиками кума строит. Сволочь! Мелкая дрянь! Кроер!

— Ладно, — глухо согласился он. — Будешь так, как захочешь

В комнату сквозь ситниковые плетеные циновки еле пробива­лись полоски солнечного света. Редкие пылинки плыли в них.

— Выйди, говорю тебе, — настаивала Тэкля. — Выйди, глу­пая ты.

Нянька, сама немного глуповатая, считала, однако, что мозги всех остальных людей и в сравнение не могут идти с ее, Тэкли, мозгами.

— Я никого не принимаю, — повторила Майка.

— Так ты бы лучше взяла да Ильюка не приняла, — подбо­ченилась Тэкля. — Так бы ему, такому учтивому, и сказала: «Не выгоним, но проша вон».

Тэкля утверждала себя, между прочим, и тем, что знала десятка два польских и русских выражений и порой подводила разговор, чтобы использовать кое-что из этого запаса.

Бледное лицо Майки искривилось.

— Я не сказала, что не принимаю никого. Но я никого не при­нимаю из Вежи и Загорщины.

— Ы-ы, ы-ы, — сказала Тэкля. — Вот что: чего это ты, девка, крутишь? Думаешь, одну такую цацу Бог создал?

— Тэкля!

— Ну, конечно. Как растила Тэкля, то хорошей была. Тогда мамка была ми́ла, когда ж... мыла.

— Не надо, няня...

— И чего ты с собою такое делаешь? Иссохла вся. Третий ме­сяц, только как к тому кряхтуну выходишь — солнце видишь. В темени сидишь. Что тут тебе, монастырь? Август на дворе стоит, дурочка. Девки в поле так песни кричат — сама бы опять девкой стала, простите, конечно, в натуре...

— Я прошу, прошу вас...

— Какие грехи замаливаешь? Один грех имеешь. Паныча со­седского с домом поссорила. Чем он тебе не угодил?

— Я и без вас знаю...

— Так потому и сидишь? — испугалась Тэкля.

— Потому и сижу, — впервые за все время призналась Миха­лина.

— Ду-урочка! — Лицо Тэкли искривилось от недоумения и жа­лости. — Так зачем же?!

— Я очень плохо сделала ему. Я сама знаю, что недостойна его.

У Тэкли появились на глазах слезы.

— И так себя мучить? Ах-х ты! Скребницу, которой лошадей чистят, взять бы да кожу со спины твоей содрать, чтоб не села.

— Тэкля, — попросила Майка, — мне очень плохо...

— Горемычная ты моя! Да как же ты?

— Никак. Выйду за Ходанского.

Нянька схватила Михалину за плечи.

— За него? Да плюнь ты, пусть он утопнет! Зачем тебе в ту мазню лезть? За Выбицкого — и то лучше, пускай себе он и портяные носки носит.

И внезапно поцеловала девушку.

— Девка, брось! Девка, пускай он сгинет! Пускай он, жесто­кий человек, на брюхе ползает да задницу влачит. Ой, поплачешь! Хлопца какого на кого меняешь. Молодой, богатый, красивый, к людям добрый. Вот бы я с ним отжила. Маечка, деточка, не иди ты за того! Люди Христом богом молят, чтобы за тобою да ему не достаться! Подумай о них...

Майка удивилось. Тэкля говорила сейчас как правого ума жен­щина. Возможно, не свои слова.

— Такой уж волк — только им ведра из колодца доставать. Если даже пойдешь — оставь, деточка, людей в своем подчинении. Пу­скай отдельное от мужа добро у тебя будет.

Тэкля заплакала.

— А лучше у-бе-гай ты от него. Иди к загорщинскому панычу, повинись. На коленях приползи да повинись. По-видимому, не съест. Ну, даст, может, в ухо раз-другой, как, ни дать ни взять, мне за глупость покойник Михал. Ну, по спине разок огреет, да и простит. Я тебе говорю, простит. Зато век горя знать не будешь. А хорошо как с ним будет! Что в церкви, что в кровати. Да я бы, молодою, на край света за ним побежала, чтобы минуту на меня посмотрел. Он, знаешь ли, будто в песне: «Как он меня поцелу­ет — три дня в губе сахар чую».

Старуха гладила плечи Майки и ощущала, как они дрожат.

— Попроси прощения. Ты не думай. Это не страшно. Наобо­рот, сладко и легко, ясочка ты моя. Ничего ж не поделаешь, доля наша такая. Я и то иногда Михалку просила: «Побей же ты меня, дорогонький, может, я уж тогда меньше тебя, змея, любить буду».

И под эти смутные покорные слова Майка заплакала. Впервые за восемь месяцев.

— Ничего... Ничего не поделаешь, Тэкля. Поздно.

— Из гроба только поздно... Ты только отдай себя на его ми­лость... на его защиту.

— Так что, рабыня?

— Чушь несешь. Рабыни и хозяйничают. Кротостью. А даже если и рабыня. Не у рабынича, а у богинича.

Словно маленькой, Тэкля вытирала Майке лицо смоченным по­лотенцем.

— Ты иди. Прими, если пришел человек. Поговори, ничего не сделается.

Слишком прямо держась, она вышла на террасу и увидела воз­ле балюстрады высокую женщину в золотистом платье.

Глаза невольно отметили стройность фигуры, простую элегант­ность наряда, шляпку из тонехонькой золотистой соломки.

Лицо гостьи прятала темная, с мушками, очень густая вуаль.

— Простите, я заставила вас ждать, — по-французски сказала Майка.

Гостья ответила тоже по-французски. И хоть ошибок в произ­ношении не было — чрезмерная правильность речи лучше ошибок свидетельствовала о скованности говорящего человека.

— Что вы, — ответила гостья. — Я просто не обратила внима­ния. Засмотрелась на эту роскошь.

Терраса висела над крутым обрывом. Внизу был откос с дере­вьями и озеро. Слева две снежные колокольни. Еще дальше — лента Днепра, а за нею желтые ото ржи пригорки. Далеко-далеко.

— Садитесь, пожалуйста, — упрямо придерживаясь француз­ского, предложила Майка.

Какую-то тревогу вызывала в ней эта женщина. Она не видела пока ее лица, но тревога возрастала.

— Спасибо вам.

Они сидели одна против другой и молчали. Долго. Гостья, каза­лось, слушала. И просто слушала, а заслушалась. Головка склони­лась набок. Из-за темной вуали, еще темнее ее, влажно смотрят, не моргают