Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Человек не может долго жить, ощущая себя таким. И Гелена звала, что лучшее средство возвысить человека, который находится в таком состоянии, — это привить осознание того, что, несмотря ни на что, кто-то все-таки любит его.
— У меня будет ребенок, — призналась Гелена. — От кого, надеюсь, не важно. Этот человек связан с другою, и разрубить этот узел может только Бог.
Майка и вправду не ощущала брезгливости. Наоборот, щемящую жалость.
— Смерть? — спросила она.
— Бог. Надеюсь, вы не осудите меня, если узнаете, что я любила, люблю и всегда буду любить его.
— Это было бы ханжеством... Что делать, если земные законы против?
— Божьи.
— И пускай... пускай... Все равно. Это все равно счастье,
— Что ж тогда сказать о тех, кто своим капризом разрушает счастье?.. И если быть с любимым не грех, так что тогда грех?
Майка опустила ресницы.
— Каким-то образом болтовня челяди об этом обстоятельстве дошла до пана Алеся. Он всегда относился ко мне хорошо. Я думаю, ему стало не под силу жить. Вы знаете, эти надоедливые сплетни... Одна из них, самая лживая, пару недель назад. Лишь этим и его добротою я могу объяснить то, что он мне предложил.
Гелена сделала паузу. Звенело за рекою «жниво».
— А предложил он мне ни больше ни меньше, как прикрыть мой «грех». Я прощаю его, он ведь ничего не знал, а потом ему было не все ли равно... И вот поэтому я и пришла к вам. Мне кажется, то, что произошло, — это уж слишком.
Гелена прижала ладонь к груди.
— Сегодня он сделал это. Завтра подставит голову под пулю. И вот я спрашиваю у вас, — в голосе была явная угроза, — действительно ли вы решили навсегда порвать все связи с этой фамилией?
— Я... не знаю.
— Решайте.
Майка действительно не знала, что ей делать.
— Он умрет, Михалина Ярославна, — словно отчужденно к ней, сообщила Гелена. — Нельзя так. Жестоко.
И этот почти умоляющий тон вернул Михалине уверенность
— Я все-таки не до конца понимаю вас. Мне кажется, женщина способна на благородные поступки лишь во имя личной приязни
Карицкая поняла: девчонка возгордилась. Следовало сразу же посадить ее в лужу.
И, одним заходом, немного отомстить.
Гелена улыбнулась.
— Вы считаете, что во имя личной приязни женщина может пойти и на такой благородный поступок? Мне кажется, до такой степени женская любовь не доходит.
Майка не смотрела на нее. Она едва не колотилась от противоречивых чувств: обиды на эту женщину и восхищения ей. И еще она подумала о том, что она нужна ему и хорошая, и плохая — всякая. Иначе бы это не было любовью.
Гелена встала и опустила на лицо темную, с мушками, вуаль.
— Вот и все, что я хотела сказать. Во всяком случае, советую поспешить, если вы не хотите навсегда потерять его.
Майка смотрела на нее, и, словно отвечая на ее мысли, женщина произнесла:
— Откуда я знаю? Может случиться все. И потом, завтра рано он едет в Петербург. Возможно, на несколько лет... Что ему тут?
Склонила голову.
— Прощайте.
Майка смотрела, как гостья спускается с лестницы на круг почета, и неизвестная тревога росла в ее душе.
«Как идет... Какая красивая... Во сто раз красивее меня».
Она не знала, что делать.
— Зачем она приходила? — спросила Тэкля.
— Так. Прикажи, чтобы запрягли коней.
Когда Тэкля вернулась, Майка сидела возле балюстрады и сжимала пальцами голову.
— Прическу испортишь, — поддала жару Тэкля. — Езжай уже.
— Хорошо.
— А Илья?
— Скажи ему, что я не приму его сегодня. Ни завтра, ни послезавтра.
...Кони, запряженные в легкую бричку, мчались к тракту. Налево — будет Загорщина. И завтра он уезжает. На годы...
Она сидела, слегка подавшись вперед. Тонкое лицо было немного бледным.
На перекрестке она помедлила немного. Боль росла, но росло и чувство унижения. И, однако, надо ехать.
Она вдруг стеганула коней и неожиданно сильным рывком вожжей свернула направо.
— Но! Но! — голос ее срывался.
И чтобы уж ни о чем не думать, ни на что не обращать внимания, забыться, она погнала коней по тракту. Прочь от Загорщины! Дальше! Дальше!
***
Все было закончено и в Загорщине, и в Веже. Ждала дорога. Ждал Петербург, Кастусь, университет. В последний вечер, собственно говоря, Алесю нечего было делать. Разве что распрощаться с окрестностями.
Пан Данила, приехавший вместе с внуком в Загорщину, весь день ходил злой, цеплялся ко всем и едва ли не ругался, а потом разозлился на Алеся за сочувствующие глаза и прогнал прочь.
За всю жизнь Алесь не видел его таким. И даже Кондратий, помнивший легендарный штурм монастыря, кроме того дня, терялся, подыскивая параллель сегодняшнему настроению старого Вежи.
Алесь зашел к пану Юрию и напомнил, чтобы тот Павлюка и Юрася устроил в Горецкую академию. Оба любили землю и имели светлые головы.
Глаза пана Юрия были грустны и сейчас совсем не походили на глаза молодого черта. Он невесело улыбался и поддакивал сыну.
— Да. Конечно. Не обеднеем. Зато оговорим, чтобы вернулись сюда. Два своих агронома. Один — в Вежу, второй — к нам. И соседям помогут. Я знаю... Агрикультура!
...Алесь шел по берегу Днепра. Стремился, бежал куда-то широкий поток. Синие угрожающие тучи стояли, не двигаясь, за великой рекой. Каплями пролитой крюви краснели татарники.
Он миновал курганы — их было тут десятка три, различных — видимо, какой-то древний племенной могильник, — и пошел вверх по пологому откосу. И на курганах, и тут, но реже и реже, могущественно и сочно топорщил свои копья боец-чертополох. И Алесь знал, что все это, окружающее, он никогда не сумеет забыть.
Представил себе, как завтра утром мать будет держаться изо всех сил, отец — невесело шутить, а дед с всегдашней иронической улыбкой скажет, передразнивая семинарский латино-русский жаргон:
— Ступай, ритор, уж там за тобой sub
