На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты - Ирина Владимировна Одоевцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как-то вечером Георгий Иванов уехал на сутки к сестре в Петергоф, я была одна дома и читала, Адамович просунул голову в дверь кабинета:
– Я принес вам семгу. Она на буфете в столовой. Съешьте ее всю, мне не оставляйте, пожалуйста. А я пойду к себе. Мне надо спешно кончить перевод. Простите, мне некогда.
Я обрадовалась – я была голодна – и, поблагодарив, отправилась в столовую и осмотрела буфет. Семги не было.
– Георгий Викторович, – крикнула я, – на буфете нет!
– Неужели? Верно, я по рассеянности куда-нибудь в другое место положил, – ответил он из спальни. – Простите, я очень занят! Поищите, не мешайте мне, пожалуйста!
И я принялась искать всюду, где только можно, побывала в прихожей, осмотрела подзеркальник, обшарила ящик для перчаток.
– Нет нигде! – снова крикнула я ему.
Я придвинула стул и влезла на него. Но на высоком шкафу с посудой, кроме пыли, ничего не оказалось. Дверь в спальню осталась открытой. Стоя на стуле, я заглянула в нее. Адамович не сидел за сверкающим своей золотистой поверхностью столом из карельской березы, и на нем не было ни листка бумаги, ни чернильницы, ни книг – решительно ничего. Адамович стоял спиной к двери перед большим зеркалом, в котором отражалась часть столовой и я на стуле.
– Нигде нет! – повторила я устало.
Он вышел из спальни ко мне и громко рассмеялся.
– Нет? И там нет? Неужели? Ну и настойчивая же вы, – давясь от смеха, произнес он. – Я уже четверть часа любуюсь, как вы ищете и рыщете. Настоящая ищейка. Нет семги? Конечно нет. Ведь я ее и не покупал!
Я оторопела:
– Зачем же вы? Зачем?..
– А чтобы посмеяться, – невозмутимо объяснил он. – Мне было так скучно и тоскливо. Я ведь опять «в пух и прах». Вот мне и захотелось развлечься.
Я продолжала смотреть на него во все глаза. Молча. Потом слезла со стула.
– Вы сердитесь? – спросил он удивленно. – Неужели?
Я покачала головой:
– Нет. Но я очень удивлена. Я вас не знала. Вы не такой, как мне казалось. Совсем не такой.
– А какой?..
Но я, не ответив, повернулась, прошла в кабинет и закрыла за собой дверь. Через несколько минут, когда я уже успела раздеться и лечь, он постучался ко мне, но я не ответила. «Нет, конечно, – думала я, засыпая, – этого я никогда не прощу ему. Он мне больше не друг. Я не хочу жить у него. Я уговорю Жоржа. Мы уедем. Мы переедем в Дом искусств. Завтра же».
Но на следующее утро он так искренне, так истово просил у меня прощения и так горестно каялся, что я не только простила, но даже пожалела его за очередной пух-и-прахский проигрыш. За всю нашу более чем полувековую дружбу это была единственная, так и не состоявшаяся, ссора.
Когда несколько лет тому назад, обедая с ним, я вспомнила о случае с семгой, он долго не мог вспомнить его. А вспомнив, огорчился.
– Неприятно о себе такое вспоминать, очень неприятно. Мне, когда я думаю о себе в прошлом, о себе прежнем, всегда хочется повторить: «Онегин, я тогда моложе, я лучше, кажется…» А вот оказывается, что и в молодости не лучше, а даже еще хуже.
Я перебила его:
– Да, вы стали лучше, чем были в молодости. По-моему, это очень хорошо. И редко кому удается.
Он задумчиво посмотрел на меня:
– Странно это, и как-то даже не верится. Мне казалось, что у меня к вам тогда было столько нежности. Одна только нежность…
Да, нежности у Адамовича ко мне тогда действительно было много. Как-то я, набегавшись за целый день, прилегла на диван в ожидании вечернего чая и заснула. И вот сплю и чувствую сквозь сон, что кто-то смотрит на меня. Я с трудом открываю глаза и вижу Адамовича. Он стоит, немного наклонившись надо мной, и смотрит на меня с каким-то не свойственным ему выражением грусти.
– Вы так трогательно, так беззащитно спали, – говорит он тихо. – Простите, я вас разбудил. Но мне вдруг стало так страшно за вас, что у меня даже сердце сжалось. Вы ведь всегда ждете счастья, вы уверены, что будете счастливы. А я боюсь, что вам придется пережить много тяжелого, очень много. И мне так хотелось бы вас защитить. Вы еще не понимаете, насколько жизнь жестока, насколько люди несчастны. В особенности здесь и теперь.
Но я засмеялась:
– Нет-нет, неправда! Именно здесь и теперь я очень счастлива. А дальше будет еще лучше, гораздо, гораздо лучше, уверяю вас, вот увидите!
Он покачал головой:
– Что же, хорошо, если вы хоть сейчас счастливы. Счастливы не только наяву, а и во сне. Ведь вы улыбались во сне. Лежите, лежите!..
Он подошел к роялю, стоявшему тут же в нашем кабинете. Он любил и хорошо знал музыку, но играл очень плохо. Настолько плохо, что я иногда с трудом узнавала в его исполнении знакомые мне вещи. Он стал что-то тихо наигрывать, а я снова закрыла глаза.
– Узнаете? – вдруг тихо спросил он меня.
Я прислушалась.
– Кажется, «Мне верить хочется» – моя мать когда-то пела. Да-да, конечно, это «Мне верить хочется».
– А слова вы помните?
– Да, помню: «Мне верить хочется, что этих глаз сиянье не омрачит гроза житейских бурь…»
Он продолжал играть, пока в прихожей не стукнула дверь.
– Жорж вернулся! – Я вскочила, готовая бежать
