Любимый жеребенок дома Маниахов - Мастер Чэнь

Мы идем к конюшне с топориками для хвороста, я думаю о том, что Прокопиус — приятный человек, с ним можно идти рядом, не разговаривая и не испытывая по этому поводу никаких затруднений.

Чир в восторге, он нюхает лес жадными ноздрями. Ореховые деревья, среди которых танцуют пятна света, мелкие лесные бабочки, а вот ущелье сужается, и деревья по склонам его становятся выше, пахнут хвоей… А что это Чир прядает ушами, вздергивает голову и готовится заржать? На зверей он реагирует совсем не так. Он сейчас не напуган. Он, пожалуй что, наоборот, радуется.

И мир изменился за мгновение.

— Саракинос, — выдохнул Прокопиус за моей спиной — он не успел еще испугаться, не успел удивиться.

Две бурые фигуры перегородили нам дорогу по дну ущелья. Двое всадников закутанные в пыльно-грязные бурнусы непонятного цвета, такими же тряпками обмотаны их головы — но из этих тряпок торчат весьма характерные носы.

Вот так это все, наконец, и произошло.

И с этого момента события понеслись со знакомой, увы, скоростью.

Помню, как после нашего с Прокопиусом счастливого избавления и возвращения под вечер я посмотрел на холмы погибшей Юстинианы и сказал себе с удивлением: а ведь здесь я мог бы жить долго… месяцы… и никуда не уезжать. Но похоже, что теперь этого не получится.

— Я знала, знала, — сказала мне Зои, глядя на меня с застывшим лицом. — Только ты мог такое сделать. Спасибо, Нанидат из дома Маниахов.

Я повернулся — и все юноши и Даниэлида расступились передо мной.

Кроме Анны. Она стояла в стороне и плакала. Но и улыбалась одновременно.

Впрочем, эту благодарность я получил уже под вечер, когда все — по общей договоренности — разошлись по виллам. Даже Даниэлида отдыхала от своих трудов. И Зои — она беззвучно произнесла мне слово «завтра». А сразу после погони, днем, я просто пошел к себе, переодеться, размышляя — скоро ли история нашей с Прокопиусом прогулки станет всем известна.

Ну, конечно скоро: трое вооруженных саракинос рядом с нашим лагерем — не тот случай, когда можно что-то скрывать. Я успел заметить, как Прокопиус несколько смущенно докладывает Зои. А потом, чуть отдохнув, вышел из дома на стук копыт и чужие голоса. И увидел великолепную сцену.

Зои неподвижно стоит у ограды своей виллы, завернувшись в сияющий шелк — синий с золотом. Перед ней — четыре воина из местной фемы, уже в полном вооружении, только яйцеобразные шлемы, склепанные крестообразной железной полосой, они держат на локте. Четыре здоровенных воина в тяжелой одежде и броне, с потными красными лицами, стоят полукругом перед маленькой женщиной в шелке — на расстоянии в десять шагов, вытягивая к ней шеи и боясь хоть немного уменьшить это расстояние.

Если кто-то не знал или не понимал, кто такая Зои, этому человеку стоило посмотреть на нее в тот момент.

Она стоит на расчищенной от пыли площадке, мощеной тяжелым камнем. Она абсолютно неподвижна, ее глаза чуть расширены, завивающиеся волосы обрамляют застывшее лицо с резким, чуть приподнятым носом. К этому носу от углов рта идут небольшие складки. Четыре воина пытаются говорить одновременно, Зои вполголоса произносит два слова, все замолкают. Потом начинает говорить старший из воинов, один. Прекращает говорить, тишина, Зои, также не шевелясь, произносит еще какое-то слово. Воины молчат. После долгой паузы поворачиваются и почти бегом несутся к коням, и вверх, в городок.

Я окидываю взглядом горизонт: и здесь, и там мелькают среди зелени серые плащи.

Вот ночь, я прислушиваюсь к тишине — птицы молчат? Нет, вон звучат их таинственные крики, хотя… все-таки с юго-запада, а не из нашего с Прокопиусом ущелья. Там что-то очень тихо.

И тут жуткий булькающий вой, или эхо его, донесся-таки из тишины холлов. Но на этот раз, как мне казалось, к нему примеривался еще какой-то, еле слышный, как комариный писк, звук. Очень, очень далеко.

Это был отчаянный, рвущий душу крик человека.

Утро… Наш с Прокопиусом подвиг, рев в ночи — в общем, сидеть на скамьях теперь эта компания вряд ли бы смогла. Мои учащиеся вместо этого, сказав мне все нужные слова, отправились со мной к конюшням — сказать что-то хорошее Чиру (и коню Прокопиуса), скормить им нездоровое количество яблок и хлеба.

На холме опять мелькают ополченцы.

И я устроил совсем другой урок.

— Выводите лошадей, им все равно пора размяться. Анна, ты тоже. Нет, нет, никаких седел. Если вы хотите хоть что-то понимать в езде, то надо знать, что такое езда без седла вообще. Не поймите меня превратно, но это как любовь. Не сидите на коне, обнимите его ногами, сожмите его, чтобы не отбить себе сами знаете что, и постарайтесь пройти так хотя бы один круг. Да, завтра вам будет плохо. Но это будет завтра.

Множество округлившихся глаз вокруг. Все хватаются за гривы и беспомощно прыгают сбоку лошадок, у которых на мордах написано что угодно — от раздражения до снисхождения.

Анна, к моему изумлению, рождена для настоящей езды, такое бывает только от природы.

Какой-то юнец нервно шарахается от нависшей над ним физиономии Чира: ну, конечно, гнедой, глаза на черном фоне кажутся бешеными… На самом деле Чир развлекается.

У Андреаса конь идет боком, оттирая других, потом резко наклоняет голову и взбрыкивает задом.

— Врезать ему плетью, не обязательно сильно, но такое нельзя оставлять безнаказанным, — равнодушно замечаю я, возвышаясь над ним, простертым в пыли.

Тут Никетас ложится на своем пегом коне в гриву лицом, сползая с него со стоном. Ну, все, неплохо для начала.

— А теперь — седла, — командую я.

Дальше у меня возникает проблема: я поехал бы кое-куда один, но стоит только представить себе встречу — нет, не с саракинос, не думаю, что хоть один из них может еще оставаться в лесах после массовой облавы, которую устроили им ополченцы (по гневному приказу Зои, конечно). Но что будет, если я встречусь именно с ополченцами: человек, говорящий на очень странных языках, каких угодно, кроме местного.

— Анна, — сказал я. — Ты можешь отказаться, но… Что тебе сказала твоя колдунья?

— Что она защитит меня, а я защищу тебя, — с полной уверенностью отозвалась Анна.

— Вот и отлично. А теперь — об искусстве воровать. Там, возле бани, были некоторые инструменты, кирки и лопаты… Главное — пробраться потом сзади вилл…

Анна, справившись с изумлением, пошла на задание.

Она собралась уже воровать и коня — коня Ясона, не меньше — но я ее успокоил и указал на первого попавшегося.

Дорогу через гору, сокращающую путь, Чир хорошо запомнил со вчерашнего дня. Но я направил его в этот раз чуть правее, так, чтобы симандр — если он зазвучит — оказался бы у нас по левую руку.

Оставил коней на склоне, в тенистом и травянистом месте. Покосился на Анну и мысленно сказал ей «молодец» за простую тунику из дешевого льна: не так заметно.

Повел ее вниз по склону, вспоминая, как уже дважды мы могли натолкнуться на ополченцев, но каждый раз чуткие уши Чира помогали мне скрыться с пути вовремя. Правда, оставались следы от наших копыт…

Хотя бы одно ясно: всех зверей в округе эти поисковые отряды разогнали, без сомнения.

И так, кстати, и не нашли пропавшего охотника. О котором уже и говорить все перестали.

И вот мы лежим на пригорке над той самой цветущей долиной: фрукты, виноград, монастырские стены. Хотя находимся мы от всего этого довольно далеко, поскольку в этот раз у меня нет никакого желания рушиться, как в прошлый раз, монахам на голову.

Так, два храма под двумя толстыми башнями. Один — для чужих, где мы с Прокопиусом говорили богам «спасибо», второй для самих монахов.

Стены — не пробьешь никаким тараном, высокие, мощные. Ну, это-то понятно — граница придвинулась к этой долине довольно давно, как минимум полвека назад. Здесь каждый монастырь — кастеллий, каждая деревня — кастра.

У прежнего императора, Лео, и у нынешнего, его сына Константина, масса врагов в монастырях с тех самых пор, как по приказу Лeo было уничтожено первое изображение бога над Бронзовыми воротами у входа во дворец. Монастырь Студиос в Городе — гнездо оппозиции. Другие монастыри — Хора, Эвергетис, Далмату — не лучше. Но то столица, а здесь, на востоке империи, как я слышал, монахи уже столетия три считали, подобно нынешним владыкам империи, что не может неграмотный мастер изображать на стене человека, похожего на Аркадиуса, и говорить всем, что это — бог. Бога изобразить невозможно. Вы поклоняетесь идолу, друзья. Так что же, интересно, думают здешние монахи? Наверное, что только при императорах, запрещающих изображать бога, в империю пришли победы.

Слева, на дорогу, выходит глухая стена, над ней окошки — допустим, там живут монахи. Внутренний двор, конюшни — мы ведь заходили туда с Прокопиусом. А что это за пристройка по противоположную сторону от дороги? Стены глухие, никаких окон, размером с очень большую конюшню. Склад, конечно. Фрукты, вино, все прочее. Очень большой склад, пустой внутри.