Любимый жеребенок дома Маниахов - Мастер Чэнь

Тишина, струны и звенящий голос Даниэлиды там, далеко.

— А у тебя есть имя семьи, светлоглазый варвар. Оно знаменито?

— Да, — говорю я.

— Расскажи мне. У тебя есть… своя семья… дети…

Молчание. Она смотрит мне в лицо.

— Я знаю, что такое утрата, — шепчет Зои, и тоже берет мою голову в свои руки. — С ними что-то случилось, ведь правда?

— Война, — говорю я. — Просто война. Случайность.

— Но ведь это… были… не единственные твои дети, как я понимаю?

Пауза. Я все-таки произношу это вслух, и со мной ничего не происходит, потому что у Зои теплые маленькие ладони:

— У меня больше нет детей.

Лицо Зои нависает над моим, ее волосы горят золотым огнем. Она смотрит на меня очень, очень странным взглядом, молча.

— Если мы сейчас не заснем, — шепчет она, — мы еще можем набросить что-то и посидеть в саду. Мы редко видим небо. Там Бык и Геспериды над головами, дальше Великий Медведь, а рядом, конечно, Дракон.

— Дракон не ревет этой ночью, — говорю я.

— Он сегодня добр и счастлив, — мурлычет Зои и подвигается поближе ко мне.

ЛИРА И ЛЕБЕДИ

Тайна Аркадиуса раскрылась быстро, на следующее же утро. Встречал я это утро у себя, тенью выскользнув в середине ночи от уснувшей Зои. Разбудил меня, однако, все равно Ясон, с гримасой, в которой угадывалось гадкое торжество. Такое лицо, безволосое, голое, длинное — не лучшее зрелище для прекрасного утра, но он принес мне горячий напиток, пахнувший кумином. Анны, само собой, рядом не было, некому было меня останавливать, поэтому я выпил эту серебряную чашу до дна.

И получил — жестами длинных и довольно мускулистых рук — приглашение выйти, как только я буду готов, на улицу.

Их там было двое, Зои, лукавая и счастливая, и Аркадиус — спокойный и задумчивый, он не шел, а плыл по улице, неторопливо передвигая длинные ноги. Он смотрел почему-то в основном вверх, на город на холме, на птиц, на легкие облака, и улыбался в бородку. Бог был доволен в это утро.

Нам почему-то никто не встретился, видимо, все пошли к лошадям, не дожидаясь меня — знали, что ждать не стоит? И мы дошли неспешно, среди птичьих голосов и жужжания пчел и шмелей, до самого края бывшего города, до никем не занятой развалины, куда пробираться надо было сквозь глухие заросли винограда, плюща, кустов.

Это, возможно, был когда-то домашний храм, а может быть, и просто небольшая зала. Аркадиус, с прямыми волосами, свисающими до плеч, выпрямился у стены, рядом с множеством горшочков, сосудов и кистей, и застыл, глядя на лучи света в дырах под потолком.

— Она закончен, — сказал он.

Зои не смотрела на него, она замерла в центре залы.

Выровненная штукатурка сияла свежим бледным золотом. Складки паллиума женщины на стене переливались алым, чистым светом, они лежали как волны моря, от них невозможно было оторвать глаз. А вот лица женщины, в общем-то, было и не рассмотреть — оно склонено вниз. Но даже и так — эти волосы, этот лоб и нос — что он такое сделал, этот гений — лицо Анны? И не Анны в то же время.

Женщина на стене не смотрела на нас, она склонила высокий лоб над младенцем на левой руке, лукаво улыбаясь и протягивая к нему полусогнутые пальцы правой.

— Подойди ко мне, — прошептала Зои на языке Ирана, который связал нас, и я, не опасаясь Аркадиуса, встал так, чтобы она могла опереться на меня спиной.

У этой фрески был такой же секрет, как у лица бога, с его разными глазами. Она была сделана как бы одним длинным движением кисти, одной линией — паллиум на голове, складка его над вытянутой рукой, плавный полукруг ткани внизу. Женщина клонилась вперед, она укутывала младенца, она летела над ним, как алое вихрящееся облако, они вдвоем сливались в одно непрерывное движение.

— Это ведь никакая не Одигитрия, никакая не Мария — просто женщина, правда? — прозвучал отрешенный голос Аркадиуса у стены. — Просто женщину изображать не запрещено…

— Просто женщина, — эхом отозвалась Зои. — Ты видишь, Нанидат из дома Маниахов — просто женщина. Это знак, знак. В этот раз все получится. Я знаю. Не отходи от меня.

— Я должен поблагодарить вас за последнее занятие, наставник Маниах, — продолжал гудеть спокойный голос Аркадиуса, а Зои, как во сне, переводила. — Вы рассказывали о великих мастерах вашего Самарканда, о том, как они вытягивают изображения людей и зверей и завивают их в плавные линии. Чтобы изображение было внутренне правдивым, его надо сделать внешне чуть-чуть неправдоподобным — ведь так вы говорили? И вот я это сделал.

— И что же теперь? — в недоумении спросила Зои, когда мы, после долгой паузы, оказались наконец на улице. Она отмахнулась от шмеля, никак не желая покинуть заросший двор.

— Теперь? Она останется здесь, конечно. В Юстиниане. А как еще? — пожал плечами Аркадиус. — Кто- нибудь, когда-нибудь, после нас… Но я это сделал.

Замечательный человек, которого мне очень не хватало — длинный воин Юкук — наверняка нашел бы ситуацию невозможной, думал я, устраивая юношам и Анне выездку кругами по холмам. Разбираться в истории, которая еще не произошла? Когда все видят, все чувствуют, что оно должно случиться, вот-вот, может быть — сегодня, но ведь пока-то ничего нет…

Итак, тайна Аркадиуса раскрыта. Но, кроме него, каждый здесь загадочен, в этой странной компании и странной истории. Выводок мальчишек, которые на вид одинаковы: а что я про них знаю? И еще Даниэлида, например. Да умеет ли она вообще говорить? Конечно, ведь она поет. А на каких языках? Откуда она, с ее смуглой кожей и мелкими кольцами черных волос?

Зои — тоже загадка, и еще какая, но как насчет Ясона?

Евнухов во всех странах всегда подозревают в какой-то мерзости, и чаще всего не без оснований. Вот общий приговор: евнухи жадны, с тайными амбициями, они женственным голосом поют мерзкие песни, в каждый момент играют, как актеры, много пьют. И все эти вытянутые конечности, странные повадки — не мужчина, не женщина…

Какого он, собственно, народа? Я не могу этого узнать, не понимая языка, на котором он говорит. Взят юношей в бою? Эллин? В этой империи уже не первый век то, что они называют словом «карзимасия», запрещено, оно считается позором. За эту операцию шлют на железные рудники и отбирают имущество — у тех, кто ее исполняет, конечно. Но если пересечь границу, буквально сделать от нее несколько шагов… А есть еще некий тайный остров на северо-восток от Сицилии (не имею понятия, где это). Да в Пафлагонии, говорят, матери отправляют туда для кастрации каждого второго мальчика, в надежде предложить его двору. Потому что там, или в любом богатом доме, евнухи нужны, как воздух. Они не могут разве что стать императорами, но стратигами, повелителями громадных армий — сколько угодно. Поступить в прославленные храмовые хоры, и в первый из них — у епископа Римского — тем более. Им, конечно, нельзя уйти в женский монастырь, практически нельзя и в мужской, потому что монахам это — соблазн. Но их берут в Студиос (если это вообще уже монастырь), и им целиком принадлежит в столице Кафаройский монастырь.

Ну, и что? Как понять, что таится в этой длинной голой голове, по которой и возраст-то не угадаешь?

Будем вкушать на ложах. Сейчас. Анна сообщила мне об этом с круглыми глазами, и унеслась к себе.

Волновались все. Кто-то, кажется, наскоро поплескался в бассейне бани, а потом, осторожно ступая по пыли, побежал к себе — доставать особую одежду, если она была.

Анна плела венки у входа в обширный двор виллы Зои.

Даниэлида, в прозрачных тканях с золотыми узорами, украсившая себя широким воротником из старинного шелка, помогала ей. Виноградные листья, травы, колоски, розовые и белые раструбы плюща — вот, вроде бы, и все исходные материалы, но украшенные венками учащиеся выглядели беспредельно торжественно. Они вдруг оказались еще более, чем раньше, уместными среди побегов винограда и тяжелых фиговых листьев, создавших стены двора.

Мне достался странный венок — поменьше других, но с ароматными листьями лавра и дуба. Учить здешний язык цветов и трав времени не было, потому что в этот момент вышла Зои в узкой переливающейся тунике и летящем паллиуме, ей на голову возложили нечто, состоящее почти из одних только белых цветов.

Анна гордо покачивала головой: а, ну, конечно, большие серьги в виде ладьи, с настоящими жемчужинами и кусочками зеленого камня по краю.

Мне вдруг вспомнился единственный дом, который я называл родным — и куда мне сейчас было лучше не показываться, гости на ступенях, любующиеся закатом с чашами вина в руках. Здесь было то же самое, такой же гомон голосов, Анна со вздохом взялась за перевод, оставив последние венки Даниэлиде.

Никетас критически взвешивал на руке светлые локоны самого красивого из юношей — вроде как Фотиуса — и объяснял, что камышинок, на которые накручивают волосы, жалеть не надо. Удивительный Андреас, по настоятельным просьбам окружающих, снова цитировал книги законов: