Бывший Булка и его дочь - Сергей Иванов

Бутерброды остались лежать на поживу завтрашним птицам. Лида и Севка шли по худо протоптанной тропинке. Севка виноватый, а Лида — сама не знала какая.

Пока он запирал калитку, Лида сквозь железные прутья ворот смотрела на участок — весь в отпечатках их следов, весь такой знакомый, с притихшими на морозце кустами и рогатыми яблонями. Бабы отсюда видны были плохо — только две белые глыбы. А лица их глядели в другую сторону.

Лида испугалась, что приедет кто-нибудь и увидит этих баб с надписями… Однако она не могла сказать этого Севе, не могла с ним заговорить. Тоже глупый принцип. А может, не такой уж и глупый…

Этих баб вообще надо бы сломать — улики жуткие!

Да уж очень жаль было их!

Севка, угнувшись, шёл впереди. Лида вздохнула, но так, чтоб он не услышал. Она всё-всё припомнила — всё хорошее за эти два месяца их знакомства. А такого набиралось немало. Он, можно сказать, всем был хороший, Сева.

Да только подумайте вы сами, как же страшно было Лиде его прощать. А вдруг он подумает: «Всё в порядке, ничего не случилось. Значит, так и надо себя вести. Можно!»

И даже пусть она ему специально скажет: «Ты только, Севочка, не думай, что, если я тебя простила…» Он, конечно, ответит: «Ничего я не думаю!» А сам именно будет думать чего не надо!

Такое положение было безвыходное. И в то же время так хотелось Лиде помириться. Потому что совсем ещё неизвестно, что тебя дома ждёт. Может быть, родители уже всё узнали, и значит, будет экзекуция, притом здоровая! И придётся ещё чего-то врать — правду ведь не расскажешь!

Так пусть хоть последние минутки пройдут хорошо.

Уже раз сто она собиралась хлопнуть его варежкой по шапке: «Эй, Сусанин… Но только смотри. Прощается на первый раз…» И всё никак не решалась.

Вдруг ей такая умная мысль в голову пришла, что она всё же не удержалась и заговорила:

— Понимаешь ты: это как шкура царевны-лягушки! До поры до времени нельзя её палить! А ты…

— Три года и три дня? — не оборачиваясь, сказал Сева. — Верно? Столько ей надо было в лягушечьей шкуре ходить?

— Ну… да, — неуверенно сказала Лида. Она не понимала, к чему он клонит.

— Значит, до шестнадцати? — Сева помолчал несколько секунд. — Да пожалуйста! Я согласен ждать и дольше. Вообще сколько хочешь!

Ждать? Оказывается, вот как он думает! Шагает сейчас по белой мартовской улице этой дачной деревеньки, а сам думает, что и через три года — а значит, всегда! — между ним и Лидой всё будет, как сейчас.

Ни один мальчишка в мире не говорил ей ничего подобного. Да и она сама… На неделю, ну, может быть, на месяц, ну уж в крайнем случае на четверть, ну уж в самом крайнем — на весь учебный год. А чтобы дольше…

Да ведь и вся эта так называемая «школьная любовь» не умеет загадывать. Она как зимняя оттепель: мелькнула, сверкнула — и кончилась. И — извини, Семёнов (пусть Семёновы не обижаются, фамилия эта взята здесь совершенно случайно. Обычно в дело идёт некий Иванов-Петров-Сидоров), извини, Семёнов! Любовь свободна, трам-трам-пам-пам-парам, законов всех она сильней… И пошёл Семёнов пригорюнившись, нос повесивши. И будет горевать он ровно до девятнадцати часов тридцати минут, когда… начнётся по телевизору хоккей!

Шестиклассническая любовь, уж не сердитесь на меня, вообще, по-моему, те же «дочки-матери». Только вместо кукол все роли исполняют люди.

Так всегда думала и Лида Филиппова. Вернее, не думала, а чувствовала. Потому что словами это выразить трудно.

И вдруг ей сказали, что её будут ждать, пока она станет взрослая, целых три года. Что её вообще будут ждать, сколько потребуется. Всю жизнь!

Ей так странно сделалось. И в то же время так… хорошо. Лида ещё не знала, что для женщин — и для взрослых, и для пока еще не очень — самое дорогое, когда тебе говорят, что будут любить всю жизнь. И вот почему, я думаю, очень многие женщины так хотят выйти замуж. Потому что замуж — значит, на всю жизнь.

Хотя это бывает, к сожалению, далеко не всегда…

Лида смотрела на Севкину спину, на уши его, безбожно оттопыренные шапкой, и чувствовала: именно в эту минуту и буквально у неё на глазах что-то в ней меняется.

Говорят, можно услышать, как растёт трава. А можно услышать, как душа взрослеет?

— Сева… (Он остановился, повернулся к ней.) А я тоже согласна тебя ждать, сколько потребуется. Только не делай больше… этого. И по телефону тоже не говори. Потому что…

Он кивнул.

— Честно? Ты понял, Сев? (Он снова кивнул.) Согласен на это? Но только уж всё, Севка: сказано — замётано!

Он улыбнулся:

— Лид! Из какого детсада ты это узнала: «сказано — замётано»? Ну что за ахинейщина!

Лида засмеялась:

— Как хочу, так и говорю!

В самом деле, хватит уже: всё серьёзность да серьёзность.

— Пошёл быстрей, коняга! — она стала бить его варежкой по спине.

Скоро дорога стала пошире, Лида пошла рядом, и, как бы незаметно друг для друга, они взялись за руки и так шли, молча, до самой станции, до самой электрички, которая неслась неизвестно откуда, неслась по чисту полю, освещённому погасшим закатом и щербатой, но яркой луной.

Глава 5

Впервые ему показалось высоко подниматься до четвёртого этажа. Сердце забилось. «Хватит дурака-то валять!» — подумал он зло. Всё же остановился на повороте между вторым и третьим этажом. «Спокойнее, понял — нет? Спокойнее!»

Вошёл. Приказал себе всё делать, как обычно: пальто… шарф сложить аккуратно, надеть тапочки…

Минут через двадцать или шут его знает через сколько пришла вдруг Лида. Она остановилась в дверях, спросила, глядя на него с некоторым как бы сомнением:

— Ты чего, батянь, а?

— Ничего! — ответил он отрывисто. И сообразил, что сидит в кресле напротив телевизора, который… не включён.

— Ты не заболел? — Лида спросила легко. Наверное, она нисколько не верила в такую возможность.

Сама она выглядела просто чудесно, такой от неё свежестью веяло, словно она провела день не в душной школе, а где-то за городом. Он и радовался за дочь, и сердце щемило, когда думал о себе.

Он всё продолжал сидеть перед пустым телевизором. Лида в одних колготах бегала по квартире.

— Ты есть будешь, батянь?

— А ты сама-то почему не ела?

Он спросил это просто так, конечно, не зная, что она и правда не ела.

Лидка ничего не ответила и стала шмыгать ещё торопливее.

Многоопытным своим сердцем отца он почувствовал: что-то здесь нечисто. Почему, например, её портфель оказался под кроватью, а не на обычном месте в прихожей? И чего это она бегает? Следы заметает? И чего это вытряхивает из спортивной сумки? И почему, в самом деле, она так свежа?..

«Совсем ты, парень, с ума сошёл! — сказал он сам себе. — Ей же всего-навсего двенадцать лет восемь месяцев. Ну что ж ты из неё бледную старушку делаешь?»

Лида, уже в домашнем платьишке, уже, видно, успокоившаяся, вошла, увидела, что отец всё ещё продолжает своё странное сидение.

— Батянь, ты обедать будешь или маму подождёшь?.. Ты чего такой, батянь?

— Придёт мама и будет интересоваться, почему ты не обедала. Причём куда строже, чем я…

Лидка сделала круглые мышиные глаза — и кроткие и хитрые одновременно, тихо пропала из комнаты. Скоро запахло щами и котлетами.

Главное, он совершенно не знал, как ему быть, и чувствовал себя словно провинившимся. Впервые он сам нуждался в их помощи и защите. И ему страшно было признаться в этом.

Если б мама!

Но мама его умерла почти пятнадцать лет назад. Сейчас с особой силой Бывший Булка почувствовал, что он совершенно взрослый мужик, причём не очень уже молодой. И он болен. И с каждой съеденной котлетой, с каждой тарелкой щей болезнь его разрастается всё сильнее.

Это при других болезнях говорят: ешь лучше — и поправишься. А здесь — нет. Потому что болезнь эта, она состоит из самого тебя. Она — ты сам, твои собственные клетки, но только переродившиеся, сошедшие с ума.

И они жрут его. Сперва небольно, небольно, небольно. Как сейчас… А потом боль и смерть.

— Ли-да! — закричал он вдруг таким голосом, словно кричал: «Ма-ма!» И сам испугался своего крика. И устыдился: «Ну баба! Страшнее смерти-то ничего не будет…» И остановился удивлённо: он не представлял, как это он, Бывший Булка, может умереть. Как и вы не представляете этого, как и я.

То есть мы, конечно знаем все, что умрём когда-нибудь. Когда-то там, в старости.

А может быть, и никогда…

И Булка — совершенно так же… Но сейчас срок его бесконечной жизни сократился до полугода. Он стал считать: сегодня тринадцатое марта… Апреля, мая, июня, июля, августа, сентября, октя… Нет, это уже много… Чушь какая-то!

Однако он ещё не привык бояться, ещё не заболел страхом, как все тяжело больные люди. Он испытывал только глубокое удивление: неужели это я, про меня?