Апокалипсис Антона Перчика - Анна Никольская

Часа в два мы сели обедать. Решили не заморачиваться с кашами — открыли консервы, дядя Семен хлеб откуда-то достал, почти не черствый, заварили чай. Ели молча. Каждый думал о своем. Даже Вовка что-то совсем заглох — уставился в тарелку и жевал, только желваки ходили по щекам.

А потом дядя Семен стал рассказывать про жену. Как-то начал вдруг — он вообще-то не из разговорчивых. Но ему тоже надо было выговориться, наверное. Любому человеку надо иногда. Он рассказывал, как они с ней жили душа в душу почти сорок лет. На будущий год рубиновую свадьбу собирались справлять — с детьми и с внуками. У них шестеро их, внуков. А жена соцработник — всю жизнь ухаживала за одинокими стариками. Хотя самой на пенсию давно было пора. Только это у нее такое призвание — помогать людям, он так сказал.

— Я говорю: ты, Клава, не наработалась за всю жизнь? Посидела бы дома, пожила в свое удовольствие на старости лет. А она: и что бы я дома делала? Да что угодно, говорю, что ты больше всего любишь? Шить, вязать? Вот, обвязывала бы малышню. А может, и поросяток бы завели. Она мне: а кто будет ухаживать за бабулями? У меня ведь шесть адресов, сам знаешь, и все одинокие, почти все лежачие. Куда они без меня? Не одинокие они, говорю, родные у всех в городе есть. Вот перестанешь к ним ходить, сразу объявятся. Не объявятся, говорит. Она права была, кстати. Когда бабушка Лаврентьевна умерла, мы ее вдвоем хоронили. Сын в Москве у нее — мы телеграмму дали, но не знаю, может адрес сменился.

— Сволочь, — сказал я.

— Что?

— Я говорю, люди сволочи. В большинстве своем.

Дядя Семен достал пачку папирос. Но потом обратно ее в карман положил.

— Жестокие люди — вообще-то редкость. Жестокость для человека не норма. Для хищника — да, способ выжить. Но ты вот возьми человека да поглубже в него копни — хорошее сразу отыщется. Ну, может и не сразу, но только оно там точно есть. В любом человеке — в самом отпетом негодяе. Просто жизнь у нас такая.

— Какая?

Я напрягся. Не люблю, когда проповедовать начинают.

— Не успеваем мы нащупать друг в друге хорошее. Торопимся жить, везде успевать, общаемся по верхам, всё у нас на ходу. На лету даже. Я вот в последнее время думаю, может, неспроста нам все это? — Дядя Семен мотнул головой в окно. — Может, оно к лучшему? Как в библейские времена: Потоп переживет лишь достойный. С другой стороны, кому решать, достоин ты или нет жить? Клавдия рассказывала, одна из ее подопечных в магазин в кои-то веки выбралась и сторублевку по дороге потеряла сослепу. А пенсия у нее две тысячи с чем-то. Они с Клавой повесили объявление: мол, кто найдет, занесите, просим, по такому-то адресу. Бабушка ей потом рассказывала: к ней за два дня семь человек пришли — все деньги хотели вернуть, мол, нашли у магазина. Она уже и брать отказывалась, но как не возьмешь, если человек к тебе со всей душой. Бабуля пирогов с капустой напекла и всех визитеров чаем поила… Как там Воланд говорил? Обыкновенные люди, и милосердие порой стучится в их сердца… Только не у каждого доброта лежит на поверхности. Не сразу она в человеке проявляется и не всегда.

— В экстремальных ситуациях, хотите сказать?

— По-разному бывает. Бывает и так, что живешь, живешь и до последнего дня не знаешь, кто ты таков на самом деле. Какова тебе реальная цена. Я теперь часто о смерти размышляю, с тех пор, как Клавдия пропала. Вообще, как все это началось… — Глаза у него были где-то далеко, я видел. Не здесь — это точно. — Ночами сижу и думаю: вот что, например, чувствуешь, когда останавливается сердце? В какой момент перестаешь что-либо понимать? Что происходит, когда покидаешь себя, свое тело? И свет, который в голове, он выключается так же быстро, как в комнате, или постепенно, как в театре перед спектаклем? Почувствую ли я, как холодеет кожа, руки, или уже буду мертв? Что я увижу в самый последний момент? Взлечу или буду долго падать? Будет ли кто-то там со мной рядом? Или я буду один? Я больше всего одиночества боюсь, даже не смерти, — дядь Семен ухмыльнулся и потер лоб. — Со мной и раньше такое бывало, мысли эти не раз посещали, еще там, на войне.

Было как-то странно — услышать от него все это. Типа откровение. Не знаю, как объяснить. Вот словно он актер и исполняет на сцене роль. Хорошо исполняет, убедительно, но ты все равно знаешь, что смотришь на него из зрительного зала. Что это выученный наизусть монолог.

А я вообще не задумываюсь о смерти. Пока молодой, не боишься ведь умереть. Смерти начинают бояться ближе к старости.

Я понял, что думаю о прадеде. Он из тех дедов, которых хочется иметь вместо отца. Мировой старик, чего там, хоть и циник до мозга костей.

— Самая большая трагедия человека не в том, как он умирает, а в том, как живет. Многие в страхе живут. Или еще, бывает, в ожидании.

— Это разве плохо? Чуда, например, ждать? — спросил я.

Он помолчал. Потом сказал:

— Однажды прилетит вертолет. Может скоро, а может и нет, но он прилетит, точно. Не нужно тратить жизнь на надежды и ожидания, понимаешь? Надо просто жить.

У меня вдруг жутко зачесалась пятка. До жути зачесалась! Разуться бы и почесать как следует…

И тут я услышал, как в соседней комнате вроде плачет кто-то. Я решил, что Соня, но она, оказывается, давно сидела рядом. Вязала потихоньку, слушала, я и не заметил, как пришла. Я понял, что это Вовка там. И плач у него такой детский, жалобный. Я слышал, что он сдерживаться пытается, только у него не получалось.

Мы переглянулись с дядь Семеном. Я хотел сходить проверить, что с ним, но Колокольцев сказал:

— Не надо, он матери письмо пишет.

— Какое письмо? — я не сразу сообразил.

— Ну на камеру.

Ясно. Значит, и он тоже. Вся эта затея с видеописьмами казалась мне высосанной из пальца. Я реально не видел смысла сидеть и разговаривать с видеокамерой, а потом тупо надеяться, что когда-нибудь твое послание увидят родные и близкие. Или хоть кто-нибудь увидит. Бред. Кому вообще какое до нас теперь дело?

— Ты думаешь, почему я его ночью пустил? — спросил дядь Семен и затянулся папиросой. Красная точка вспыхнула посреди лица. — Я уснуть не мог — ты-то сразу отключился, а он все в дверь стучал. Потихоньку, правда. А потом, видно, понял, что я не сплю, и давай мне про мать рассказывать. Она в Москве осталась — у них из родных только тетка, Володя к ней приезжал. Она лежачая, два года как — Клавдия ее тоже навещала.

— Понятно.

— Они с матерью решили перевезти ее в город. Дом тут продать и забрать бабулю. Только не успели. Ты на него не сердись, парень он неплохой. Просто домой хочет.

Он домой хочет. Х-ха! Мы все хотим. Но не судьба. Застряли мы тут, как кусок мяса в зубах.

— Я это, не сержусь, — сказал я, вставая. — Ладно, я пошел — мне в туалет надо.

Пятка у меня все-таки жутко чесалась.

И тут я услышал крик.

Дядя Семен тоже услышал — и сразу побежал к окну, на чердак. Там, по-моему, какая-то женщина кричала, на улице. Только она не просто кричала, а звала.

Она звала дядю Семена.

Мы оба выскочили на улицу. Сонька за нами увязалась, но дядь Семен ее дальше порога не пустил.

Это была его жена. Клавдия. Она стояла за оградой, метрах в десяти от дома и кричала.

Я сразу понял, что с ней что-то не так. Она двигалась ненормально — слишком медленно и раскачивалась всем телом. За забор хваталась, как будто сейчас упадет. Точно ее ноги не держат. А лицо у нее было серое. Знаете, как на старой фотке — как будто непропечатанное.

Дядя Семен к ней побежал. Побежал — это я, конечно, загнул. Сильно он хромал, поэтому я его обогнал сразу. Но он схватил меня за плечо:

— Стой. Не подходи к ней.

— Вы чего, дядь Семен? Я помочь хочу.

— Стоять, сказал! — рявкнул он и с силой отпихнул меня в сторону. Лицо у него было перекошено, на щеках выступили красные пятна. — В дом иди!

— Но…

— Я сказал, в дом. — Голос прямо лед, вот-вот треснет.

И тогда я понял. Я все сразу понял, и внутри заныло.

— Семееен, — опять закричала женщина.

— Я здесь, сейчас!

И я ничего не смог сделать. Я стоял и тупо смотрел, как он уходит. Я понимал, что он не вернется. Сейчас он подойдет к ней, и они вместе уйдут. Навсегда. Потому что она больная. Она заражена. Обречена. Зачем она вообще сюда пришла? Он же ей не нужен. Она ему нужна, а он ей нет. Дядя Семен нужен мне, он Соньке нужен. Как же мы без него?

Он уже был за воротами. Стоял и обнимал ее, гладил по лицу, целовал, обнимал снова. Только она ведь ничего этого не чувствовала. Что он, не видит? Может, ослеп?

— Дядь Семен! — Сонька опять выскочила на крыльцо. — Вы что?!

Он обернулся и посмотрел на меня. И улыбнулся своей бородой — совсем по-стариковски, виноватой, беспомощной улыбкой.

— Береги ее, — крикнул. — Теперь ты за всех. Ты один, понял?

Я понял. Я все понял, черт его побери! Он сейчас взял и смертный приговор озвучил. Всем нам.