Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина - Коллектив авторов

Евгений Всеволодович сидел на окраине Люблино, очерчивая рукой с зажатой в ней бутылкой портвейна пронзительный, чуть не оконченный знак – скрещивая суставы и ясно сквозь зубы произнося – «Appolo deus omnia».

«Что это за картина? – спросил я. – Чему в мирах причин соответствует картина пограничного Люблино?»

Он ответил: «Всякий раз, когда очередной демиург заболевает и отходит в конвульсиях, в мире воцаряется некоторая пауза. Новый демиург еще не готов, и реальность разевает свой оржавленный рот и хлопает ресницами ледяных могил. Ритм рождений и смертей прерывается, остается недоумение. Оно-то и воплощено в том, что мы видим. Мир умер, но не все это заметили…»

В другой раз Головин рассказывал, что в IV веке последние греческие язычники видели в массовом порядке «похороны богини Дианы»: она лежала, неподвижно, застыло, на похоронных носилках, и грустные, бледные нимфы молчаливо лили свои фиолетовые ядовитые слезы…

«Это убило то», и «то» отныне мертво.

Пронзенное ветром сердце

Головин принадлежит циклу предрассветной эпохи. В недрах исторической полночи зябнут пальцы, тоскливо – с паузами в вечность – щелкает сухая челюсть. Тонкая черная куртка, желтый свет московских окон (взгляд извне), обращенные внутрь зрачки, жесткий недоверчивый таксист («эти могут не заплатить»), неизменный снег. Он не чувствует температуры, его тело легко меняет вес на десятки килограммов, то расширяясь до объема солидного плотного господина, то ссыхаясь в птичий скелет юноши или старика – все это на протяжении одного вечера.

«Когда я родился, женился и умер, все время шел снег…» – говорит Головин. Это не шутка, его губы никогда не допускают подъема уголков – верная Луне гримаса строится по иной логике.

Головин воплощает в себе антитезу уюту или комфорту. Встречаясь с ним, мы теряемся, сразу оказываемся в холодном, злом, абсолютно чужом мире. И что-то подсказывает нам, что пути домой нам уже не найти… Видимо, в свое время и сам он ушел и не вернулся, и с тех пор его забыли ждать… Не в силах найти истока своего возникновения, он ходит в сердце метели, устало и радостно освещая путь разодранной грудной клеткой.

Возвращаюсь домой, возвращаюсь домой,Впереди идет какой-то человек –Впереди идет прохожий, у него, наверно, тожеНа губах ядовитый смех.

Он проходит в мой дом, он проходит в мой дом,И в кабину лифта я вхожу за ним.У него букет фиалок, ну а я, наверно, жалокРядом с ним, с портфелем своим.

Он звонит в мой звонок, он звонит в мой звонок,Открывает дверь моя, моя жена.И она его целует, и она его ласкает,Необычно возбуждена.

Он снимает пальто, он снимает пальтоИ поет ей про какой-то караван.За окном седая стужа, он спокойно ест мой ужинИ ложится на мой диван.

Он берет мою книгу, он берет мою книгуИ грызет мое цветное монпансье…Я стою так тихо-тихо, а он шепчет мне на ухо:Уходите домой, месье.

И вот я опять в ночи. И вот я опять в ночи.Очень, очень-очень холодно зимой.Я иду до поворота, на четыре стороны светаЯ иду, иду, иду к себе домой.

Частица его любви

Тексты Головина в его случае не самое главное, они не более значительны, чем элементы костюма или случайное выражение лица. Головин сам себя никогда не относил к писателям. «Я пишущий читатель», – говорит он. Гнетущий шарм его прямого и непосредственного бытия, его интонации, его темный, донный пронзительный юмор гораздо выразительней. В каком-то смысле он неделим, и, не ставя задачи информировать или образовать читателей, как-то повлиять на них, его тексты не более чем аура присутствия, тонкий след метафизического парфюма. Тексты Головина живут в его личности, свидетельствуют о ней, отражают ее. Не более (но и не менее). Из них невозможно вывести начала учения, не годятся они для законченной философии или искусствоведческой теории. Это просто живой объект, насыщенный лучевым фактом его присутствия. Это оформленная его сердцем тонкая пленка презентации…

Это ослепительно и общеобязательно именно потому, что произвольно, чрезмерно, потому что этого вполне могло бы и не быть…

Книга – следствие духовного каприза, от этого она особенно ценна и значима.

Евгения Всеволодовича Головина можно только любить, безумно, абсолютно, отчаянно любить. Все остальные формы оценки и восприятия осыпаются в прах.

Если вы не знаете, что такое любовь и не готовы умереть за нее, не читайте этой книги.

Мифомания как строгая наука[10]

Человек – существо гораздо более предсказуемое, чем ему хотелось бы казаться. Ладно – разум, который у всех одинаков, подчиняется строгим законам логики и легко поддается кибернетической симуляции. Тут человек мог бы сказать – зато горизонты моего безумия, моей мечты, моих сновидений бесконечны. Оказывается, все далеко не так. Бред, сновидение, безумие, а также мечта, поэзия, миф имеют свои собственные каноны, правила, аксиомы и границы. Как показали современные физики, хаос – просто одно из состояний вещества со своей собственной логикой и своим собственным порядком – чуть более широким, чем обычный порядок, это правда, но все же вполне вычисляемым.

К ХХ веку люди науки, исследовав поля разумности до мельчайших деталей, принялись за сферы мечты – за бессознательное, за изучение грезы.

Так, Леви-Стросс, крупнейший исследователь мифа, обнаружил в его основании мельчайшие атомы – мифемы, по сути везде одинаковые и лишь по-разному и в разном порядке сопрягающиеся друг с другом в тканях конкретного мифа. Карл Густав Юнг составил надежные навигационные карты по горизонтам коллективного бессознательного. Жильбер Дюран описал режимы функционирования воображения, по точности и строгости не уступая самым позитивным из наук. Казалось бы, все сказано, и удивить в этом никого из просвещенной публики ничем нельзя.

Евгений Всеволодович Головин и не пытается никого удивить, по умолчанию предполагая в читателе человека подготовленного и изощренного. С таким читателем Головин и беседует – на вполне корректном академическом уровне. Его дискурс не более чем легкие узоры на фоне предполагаемого согласия с основными научными аксиомами. Эти аксиомы таковы:

• разум есть частный случай безумия;

• порядок – одно из многочисленных проявлений хаоса;

• бодрствование – подвид сновидения;

• государство есть форма бреда;

• общество способно только обокрасть;

• человек – это звучит дико;

• следующая станция метро – «Гвозди в сметане».

По умолчанию разделяемые научным сообществом, эти аксиомы не нуждаются в доказательстве, но легко могут быть опровергнуты (по принципу фальсификационизма К. Поппера), что делает их научность не подлежащей сомнению.

Сон изучен досконально, и его вариативность не сложнее шахматных партий для начинающих. Поэтому в структуре книги Головина на одном дыхании разбираются смерть великого Пана, путешествия в пивной ларек, романтическая литература Вальтера Скотта (крупнейшего специалиста по герметизму и алхимии), магические свойства чеснока или калины, французская поэзия, воспоминания о личных встречах с районной урлой, документальные истории изготовительницы кукол, социологические зарисовки, философские отрывки, документальные заметки о случайно нахлынувшей дреме. Все имеет очень высокую степень достоверности: эмпирическая база автора не вызывает сомнений, равно как и огромная подготовительная работа по анализу полученных результатов. Перед нами – серьезное социологическое исследование, посвященное…

Вот с этим «посвящением» действительно возникают определенные трудности. Топика мифомании настойчиво уводит нас от внятного определения объекта и предмета исследования, подменяя это ссылками на проработанность темы и новизну полученных выводов. Это отлично, но какой темы и каких выводов? Выводов о чем?

И здесь требуется сразу сослаться на дефиниции. Мифомания как наука отказывается признавать просвещенческую парадигму субъект-объектного дуализма, а также скептически относится к категории res, на основании которой развился сомнительный – практически антинаучный – волюнтаристский и не обоснованный строгой онтологией концепт «реальности». «Реальность», «реализм» – понятия, построенные на латинском названии «вещи» – res, re. Это понятие принято возводить к средневековой схоластике и аристотелеизму, хотя в греческих текстах Аристотеля нет даже близкого эквивалента понятию «вещь» (res) и, соответственно, «реальность». Аристотель говорит о «всем» (πάντα), «многом» (πολύς), «сущем» (ὂν), иногда о «деле» (πράγμα), но никогда о «вещах». О чем бы ни повествовали миф или сон, – в культуре или личном опыте, – в них тщетно искать «я», «не-я», «внутреннее», «внешнее», «действительное», «фантастическое». Миф и сон – это просто рассказ, никого и ни о ком. Это – последовательность мифем, представленная в четком или сбивчивом порядке; это – рассказ (греч. μυθεῖν) без рассказчика и слушателей, без главных героев, без актантов и декораций. Перед нами развертывается нечто, что может быть интерпретировано любым способом, в чем мы можем выделить произвольные центры и периферии, соотнести с чем угодно. Никто не скажет нам – неверно, не существует или верно, все так и есть. «Все так и нет» – закон мифа, спорить с которым себе дороже.