Семейщина - Илья Чернев

На розовом лице Груньки крайнее удивление:

— Вот те!.. Мы же комсомольцы… Как же можно это!.. И… постоянно говоришь, что стариков оставить жалко, деревню… Где на охоту в городе пойдешь?

Улыбка сошла с Никишкина рябого лица:

— Старики… это действительно. А утки везде летают. Будто городские не охотятся!.. Не век же в земле копаться… Скучно так-то… Жизни с тобой настоящей не увидим… Мне бы грамоте получше поучиться, — свет бы с тобою увидали.

Грунька задумчиво молчала, передними зубами прихватила нижнюю пухлую губу.

— Я бы тебе ручные часы купил… и себе, — мечтательно вздохнул Никишка.

— А меня бы здесь оставил… с часами? На что они тут, разве что в сундук положить. Баба с часами, — засмеют по деревне.

— Верное слово: у нас засмеют. Семейщина! В православных деревнях дикие уже переводятся, — Никишка произносит это с оттенком горечи, словно стыдно ему за отсталость своей деревни. — Но ничего, — вспыхивает он вдруг, — переломают и наших! На то есть советская власть, большевики, мы, комсомольцы… Народятся новые люди!

— Так зачем же сниматься из родного гнезда? — возразила Грунька. — Вот и ломай старину вместе с Изотом, Домничем, с Епихой…

— Изот! — грустно отозвался Никишка. — Думал, на него обопрусь, а он отдельно, у него свои дела, поговорить как следует нам недосуг… Ломай… — он нетерпеливо встряхнул головою. — Тихо мы еще ломаем их, нам самим ученья набраться надо. А здесь разве наберешься?.. Не всем же… одни пусть остаются, другим другая доля нужна. Эх! Выучусь — сюда же, домой, вернусь, никуда больше.

Грунька не то укоризненно, не то сочувственно покачала головой…

Андрюха возвратился только к вечеру. По сияющему лицу и оттопыренному карману его брезентового плаща нетрудно догадаться — сменщик не зря потерял столько часов в деревне.

Грунька зажгла лампешку, и при слабом мигающем свете начался скромный пир.

Зима пришла снежная — веселая, обильная зима. Давно уже вывезли Никольские артельщики в Петровский завод натуроплату, выполнили все прочие повинности, подчистую расплатились с государством. В правлениях обеих артелей царило радостное оживление: постукивая счетами, счетоводы заканчивали распределение доходов по трудодням. Правленцы, бригадиры, учетчики с утра до вечера толклись в конторах, шелестели тетрадями своих записей, пособляли счетоводам исправлять пропуски в книгах, разыскивали по карманам новые и достоверные цифры. Махорочный дым густой пеленой стлался под потолком колхозных контор, колыхался над склоненными к книгам головами.

Давно уж артельщики получили хлебные авансы по трудодням, загрузили бульбой подполья, и окончательная цифра волновала всех не потому, что от нее ждали каких-нибудь бед или подвохов, — меньше пяти кило на трудодень, как ни прикидывай, не придется! — она волновала своей неизвестностью, долгим ожиданием ее, заставляла гадать: а сколько же еще, не подскочит ли килограммов до восьми, опередит вдруг самые смелые предположения?

В декабре, в дни первых свирепых морозов, Анисим Севастьяныч, краснопартизанский счетовод, наконец объявил Епихе и Грише:

— Шесть кило и сто грамм на день…

Это означало: несмотря на холодное лето, ранние заморозки и осеннее ненастье, артель «Красный партизан» сделала еще один шаг вперед по пути к устойчивому и богатому урожаю, к зажиточности своих членов, одержала новую крупную победу. И это означало: потянутся новые вереницы подвод от хлебных амбаров в Новый и Старый Краснояры, на тракт, в Албазин, в Деревушку… И всплеснет руками старая Ахимья Ивановна: «Нынче снова тыща пудов у нас!» И, как всегда, заворчит, — не то приветствуя десятки тугих кулей у себя во дворе, не то протестуя против неожиданного этого нашествия, — Аноха Кондратьич: «Да куда ж мы их ссыпать станем? Закромов у меня для такой прорвы еще не настроено!» И, опережая возчиков, примется, кряхтя и ковыляя, таскать эти грузные мешки в свой амбар…

И сотни других артельщиков, — красные партизаны и закоульцы, — начнут широко распахивать ворота перед обозами хлеба и, как Аноха Кондратьич, поспешно хватать кули в обнимку или с торжественной степенностью выходить навстречу возчикам: добро, мол, пожаловать, милости просим!

И заскрипят в улицах возы на мельницу и обратно, и начнут Никольские бабы потчевать своих мужиков и ребятишек по утрам пшеничными оладьями, калачами и тарками:

— Теперь оладушкам изводу у нас не будет!

И веселее побегут в школу ребятишки, и пуще прежнего станет потешать народ своими прибаутками Мартьян Яковлевич, и чаще из дома в дом начнут ходить чуть покачивающиеся гости, важные и бородатые, а девки и парни по вечерам устремятся на огонек клуба, где председатель сельсовета Изот ставит очередной спектакль. Только теперь вместо Груньки, привязанной к своему мальцу, на сцене выступит новая артистка Марья, жена Гриши Солодушонка, — захватил-таки и ее веселый ветер, разбудил Изот ее, оторвал от печи! — а вместо Никишки, уехавшего в Хонхолой ремонтировать тракторы, появится артист Оська, недавний герой, да еще бездетная Фиска, первая скотница, да еще Антошка, учетчик, покойного Ивана Финогеныча сынок.

Такая и была зима.

Под Новый год в клубе обе артели устроили совместный вечер. Это не было обычной встречей Нового года: являясь неизменно через каждые триста шестьдесят пять дней, он не требовал ни пышных собраний, ни особых докладов, — гораздо важнее было отпраздновать урожай, удачи и победы слаженного артельного труда, но еще значительнее было — вручение колхозам актов на вечное пользование землей, закрепленной за ними. Это было подлинное торжество, настоящий праздник!

Собрание открыл Изот. Поздравив односельчан с Новым годом, он именно так и сказал:

— Три праздника в одном, и самый главный из них…

Тут он повернулся к представителю райисполкома, который прежде всего воскресил в памяти никольцев знаменательные дни минувшей зимы, когда на колхозном съезде в Москве лучшие хлеборобы страны выработали примерный устав сельскохозяйственной артели.

— Еще летом вы приняли устав на своих собраниях, — сказал райисполкомовец, — теперь вот вы получаете акты на вечное неотъемлемое владение землей… Советское государство закрепляет за вами землю для совместного продуктивного труда. И ваша обязанность, ваша честь и слава — так обращаться с этой землей, так усовершенствовать, в согласии с революционной наукой, способы ее обработки, чтобы она давала урожаи вдвое выше настоящего, чтоб не было нам с вами стыдно, чтоб не ворчала по углам старая семейщина о лучших прошедших временах…

Оратор под шумные аплодисменты передал акты артельным руководителям — Василию Домничу и Грише Солодушонку. Они выступили с короткими речами — благодарили партию и советскую власть, обещали оправдать их доверие, по-хозяйски относиться к земле, умножать ее плоды. Затем говорили Епиха и Корней Косорукий. Старик махал руками, кричал:

— Амбары стройте, амбары! Куда я буду ссыпать хлеб года через два, когда вы пустите науку на полный ход? Тесно и нынче, оно это самое дело…

Под конец он запутался в словах и прослезился от нахлынувшей на него радости.

А потом народу предложили на несколько минут очистить зал, и когда снова собрались все, в зале рядами стояли столы, накрытые узорчатыми скатертями… Лампея с Фиской и Марьей спешно расставляли угощения.

— Гульнем бывало! — весело сказал Мартьян Яковлевич.

И пошла гульба, зазвенели стаканы, забрякали вилки и ложки. Бабы тащили жареную баранину, сало, всякие яства, — едва успевали поворачиваться. Люди тянулись друг к другу, чокались, лобызались, поздравляли с Новым годом и новым колхозным счастьем.

Чуть не до рассвета продолжался шумный пир Никольских артельщиков.

Такая была зима.

Однако не одним весельем и гульбой была она наполнена: в рабочие дни у артельных амбаров гудели триеры, очищали зерно — семена для будущего сева. Здесь, под навесами, постоянно можно было увидать Корнея, Епиху, Василия Домнича… В обоих колхозах шла подготовка к посевной, уверенная и безостановочная.

— Раньше хозяин до самой пасхи снопы молотил, а телеги ладили после Егория, — ворковал Ананий Куприянович, — а нынче эвон как! Отмолотились с осени, семена готовим к крещенью.

— Жизнь… она шагает! — подхватывал Карпуха Зуй. — Молотить до пасхи — эка что сказал! Да я даже и не помню этого.

— Тебе, конечно, и не упомнить, — отвечал Ананий…

И когда наступила весна, Никольским артельщикам не пришлось горячиться, надсаждаться, объявлять авралы и штурмы — они встретили ее во всеоружии: все было слажено и запасено глубокой зимой.

Времени до сева оставалось достаточно, — свободного времени, — и когда председатель сельсовета Изот выступил на заседании правления «Красного партизана» с небольшою, но убедительной речью о благоустройстве села, все согласились с ним, обещали помочь. В одну неделю красные партизаны отремонтировали ветхие колодезные срубы и журавли на Краснояре и на тракту, подправили покосившиеся кое-где ворота и заплоты, и перед избами в улицах посадили молодые березки, сосенки, черемуху, огородили их палисадниками… Домнич не пожелал отставать: его артельщики занялись посадками в Закоулке и Деревушке.