Семейщина - Илья Чернев

Никишка давно уж написал братану в Москву, запросил его, как поступить в школу, где учат на летчиков, а попутно просил купить ему ручные часы…

Долгожданный ответ наконец пришел. Андреич коротко сообщал, что для поступления в летную школу нужна не только техническая подготовка, знание мотора, — это у него, братана Никифора, бесспорно есть, но и общеобразовательная, — этого-то как раз и нет. Андреич советовал за зиму подналечь на грамоту, на чтение, на учебу. Часы он обещал прислать недели через две.

— Часы… это ладно, — вертя в пальцах письмо, раздумчиво произнес Никишка. — А вот с кем подучишься? Как же добиться обладания рукотворной железной птицей с мотором вместо сердца? Вот летом шли они целой стайкой, строго гудели в высоком небе — шли к недалекой вражеской границе, готовые защищать родную землю. Провожая их глазами, Никишка вспомнил тогда далекий успеньев день, день подавления кулацкого мятежа: спокойно едет одинокий красноармеец с винтовкой за плечами по затихшей улице. Что будет, если такой взлетит? Не затихнут ли буйные ветры в вышине, уступая дорогу? Дух захватывает!.. Увидав самолеты, пуще прежнего загорелся Никишка…

— Нет! — не раз стискивал он зубы, — от Красной Армии меня оторвали — от этого не оторвете! Своего добьюсь!

Вот так же было и сейчас. И Никишка не заметил, как смял в комок московское письмо…

«Да-а… — шагая с почты домой, размышлял он, — зима эта будет последняя здесь. Весной — в Москву. А ежели не весной, то… на выставку пошлют, — все равно не вернусь. Годик-другой шофером поезжу, наймусь куда-нибудь… подучусь… братан поможет, а там — полетим…»

Никишке казалось, что он принимает окончательное решение. Груне с Петрунькой в этих мечтах отводилось скромное место. Он возьмет их с собою, на харчи он всегда заработает, а там видно будет. Пусть Грунька сидит пока, нянчится с мальцом, растит его.

— Там поглядим, как дальше, — прошептал он…

В декабре, когда в далекой Москве отгремели пронесшиеся от моря и до моря величавые слова новой конституции, Никишка услышал в клубе МТС радиопередачу из столицы. Чей-то дружеский голос призывал молодежь великой страны дать ей полтораста тысяч летчиков.

— Полтораста тысяч… ого! — загорелись Никишкины глаза. — Вот когда и мне в стае соколов место найдется…

В начале нового, тридцать седьмого года, собираясь в родные края, к себе на чикойский молибденовый рудник, — истекал срок его командировки, — инженер Михаил Андреич получил в Москве новое письмо от брата. Никишка подробно описывал страду, — комбайны работали хорошо, молотьба шла в самом лучшем виде, вот только скирдовка вначале немного затянулась, и урожай нынче — куда с добром. Никишка сообщал, что его премировали патефоном, что ручные часы он получил и премного благодарен, а брат, председатель Изот, тоже купил часы-ходики, повесил их на стену около шкафа и теперь, значит, в избе у них двое часов…

Но это были не главные новости: большая половина письма была отведена Анохе Кондратьичу. «Батька жег на полях солому из-под комбайнов, — писал Никишка. — Придя домой, старик взялся за обычное свое дело: стал ладить грабли для бригады. Так он проработал весь день до самой ночи. В половине первого ночи он залез на печку, где сушилась пшеница, помешал ее, слез, лег на кровать. И минут через пять послышался тяжелый хрип! Мать с Грунькой испугались, мы подскочили. Мать стала будить, закричала: „Батька, батька!..“ А он — уже упокоился, как лежал, так и помер… будто спит. Мне отца жалко. Отец был хороший, очень хозяйственный. Но ничего не поделаешь! Я считаю: он умер хорошей легкой смертью, не хворал, не маялся… Тихая смерть!..»

Андреич ответил письмом, полным сочувствия, сообщил, что скоро приедет…

Через год нетерпеливая Никишкина мечта осуществилась. Очкастый Андреич захватил его документы с собою в столицу, и передового тракториста зачислили в летную школу.

Никишка стал готовиться в далекий путь. Что ему теперь, какие помехи могут его удержать? Нет никаких помех! Петрунька подрос, Грунька достигла на тракторе второго места по району, премирована, премирован опять и он, Никишка, занял первое место, не дал женке обскакать себя — восемьсот пятьдесят трудодней, и каждый по десяти кило весом! Одного этого хлеба хватит старухе матери на два года, не говоря уже о деньгах, о Груниных да Изотовых заработках. Изот собирается жениться, уже невесту себе высмотрел — молоденькую учительницу-комсомолку. Все же Грунька пусть остается пока дома, работает — он, Никишка, должен сперва обосноваться на новом месте как следует…

С легким сердцем уедет Никишка учиться. Дома всё в исправности. Да и кругом справная наладилась жизнь. Сестра Фиса — передовая стахановка животноводства, сестра Лампея — бессменная руководительница детских яслей, и весело звучат ее песни на тракте и Краснояре в часы досуга. Зять Епиха хоть и покашливает, но по-прежнему неутомим, весел, всему делу голова. Красные партизаны купили уже третий грузовик, закоульцы тоже выписали машину… Расцветает совхоз «Эрдэм», что по-бурятски означает — просвещение, наука, культура. И подлинно: культура пришла на Тугнуй, в улусы… Снова после долгих лет зашевелился народ на шоссейке, у бугров желтого хряща, уже проросшего травою: летом непременно пройдет здесь широкая прямая дорога и побегут по ней автомобили в Мухоршибирь, в Петровский завод, туда и сюда. А в Заводе-то что делается! Растут и растут белые корпуса нового завода-исполина. И впервые, может, за триста лет спустили воду из заводского пруда, чтоб почистить, расширить его, — даже чудно смотреть, как по сухому дну бродят коровы.

Нет, что б ни говорили там приверженцы старины, какие бы слухи ни распускали из Завода те, кому навсегда заказан путь в деревню, — устойчивая, — месяц от месяца неуклонно и неизменно крепнущая новь побеждает, побеждают новые люди, а старое хиреет, отступает, сходит на нет. Из года в год выше колхозные урожаи, больше машин, школ, учителей, грамотеев, комсомольцев, меньше бабьих кичек, меньше икон в передних углах, меньше суеверий, дикости, темноты. А из тех, кто засел в Заводе, самый вредный, конечно, бывший уставщик Ипат. Как-то спорил он с Никишкой о боге, говорил:

— Не верю я, что есть люди, которые господа бога сердцем отрицают… Языком отвергают они его, ради своей выгоды — перед властью безбожной выслуживаются. Но коснись дело, приди смертный час, вспоминают они его, бога. Я сам знаю таких. Но вот еще не видал настоящих, без корысти, безбожников. Не верю тому.

Никишка спокойно сказал на это:

— Выходит, не видал ты, Ипат Ипатыч, ученых людей… Поговорил бы с нашим Андреичем.

— Все может быть, — поглаживая пушистую белую бороду, буркнул Ипат Ипатыч.

Он вздохнул, стал жаловаться, что общество его не принимает, что пьяница Сенька Бодров вконец обезбожит семейщину, и народ окончательно предастся антихристу.

— Уж лучше б мне жить в Нарыме, спокойно дни свои доживать.

Никишка понял — жалеет старый уставщик, что не дают ему по-прежнему жить за счет семейщины, что зря кинул он свое нарымское хозяйство и нет ему теперь воли драть с нарымцев проценты под его, Ипатовы, ссуды… Об этом Никишка от людей немало наслышан… Он не стал оспаривать бывшего уставщика, поспешил уйти от него, с мертвым какой разговор!

И впрямь они мертвы, и не подняться им больше. Весь народ за новую артельскую жизнь, за свободу, которую никто уже не сможет отнять. Попробовали было, ничего не вышло, сорвалось.

Никто уже не сможет повернуть народ обратно, отнять завоеванного. Ради крепости молодой жизни, ради расцвета своей артели, безбедной старости своей матери, светлого будущего своего Петруньки, он, Никишка, покорит небо и в случае нужды очистит его от любого врага. То-то обрадуется Изот!.. Небо над нашей небывалой страной всегда будет чистым, ясным, всегда дружелюбным, завоеванным только для нас. Не за это ли самое сложил свою молодую голову первый тракторист Сеня Блинов, его, Никишкин, друг и учитель?

Пусть пока воюет под боком, в Китае, японец, а на другом конце земли — фашист в Испании, — не сломить им поднявшиеся за свое счастье народы и никогда не торжествовать на нашей земле.

И как посмотришь кругом — на это чуть зеленоватое небо, на бескрайние колхозные массивы, на Тугнуй, где прошло детство, на околицу, где теперь не видно грязных бугров, — старанием Мартьяна Яковлевича в дело пошли примелькавшиеся сызмальства назьмы, — на избы с палисадниками, на белые громады школы, больницы, сельского совета, — невольно подумаешь, что и семейщины-то допотопной нет уже.

Так недавно говорили меж собою Никишка и Андреич. Очкастый инженер проезжал, — в который уж раз, — через Никольское к себе на молибденовый рудник…

1931–1960