Семейщина - Илья Чернев

— Это не всё, — снова улыбнулся Полынкин. — Антошка — хороший грамотный учетчик. Еким тоже грамотей ладный, дядино порочное влияние он сумел преодолеть. Слышал я: в колхоз вступает, и, ты ошибаешься, Филат решил от него не отставать.

— Вот как! — удивился Федот и, помолчав, добавил: — И то сказать: давно я на деревню не выезжал.

— А тетку Ахимью, ее славных зятьев и сыновей ты забыл? Один Изот чего стоит! Разве это плохая родня? Таким братанам любой позавидует. А покойный твой дядя Андрей и сын его инженер?.. Как могучее дерево, разросся род старого Финогеныча.

Федот тихо поглаживал пролысину, изумленно таращил светлые свои глаза: «Всё-то он об нас, мужиках, проведал. Памятливый, будто и сам родня всем».

Долго после отъезда Полынкина гуторили Федот с Еленой о нежданно свалившемся на них счастье, подсчитывали, сколько отвалят им, — обошьют они голопузых ребятишек, обуют, выбьются из беспросветной нужды, — дивились нечаянному чудесному закону.

Хороши осенние утренние зори на Тугнуе! Солнце еще не вставало, а восток уж зарделся трепетным теплым румянцем. Легкие туманы в низинах дрогнули и, клубясь и растекаясь белыми прядями в прозрачном воздухе, покинули землю. Ночные тени бесшумно и воровато скользнули на запад — к Майдану. И вдруг золотые стрелы пронизали весь видимый мир. Вот они притронулись к вершинам сосенок и березок на Майдане, и лесок стал зеленее. Вот они легли на умытые росою поля, и вспыхнули ярым воском громадные пшеничные клади у молотилок…

Уборка началась с неделю тому назад. На Модытуе, в бескрайнем степном разливе, оставляя за собою широченные щетинистые прокосы, плавали в хлебах высокие комбайны, на Стрелке трещали жатки, за ними шли удалые вязальщицы, и бегал от звена к звену с саженкой в руках бригадир Карпуха Зуй… Повсюду в полях, залитых осенним солнцем, весело кипела спорая работа.

Незадолго до начала уборки выпал обильный дождь.

— Теперича этот дождь ни к чему, — говорили старики. — Что бы ему на месяц раньше… без толку сейчас, поливай не поливай…

Знатный бессменный полевод и опытник Мартьян Яковлевич не разделял стариковских опасений: он верил в урожай, в победу науки над слепыми силами природы. Разве ничего не стоит добротная машинная обработка земли весною? Разве даром посеяли красные партизаны и закоульцы по его, Мартьянову, совету не одну сотню га новым сортом пшеницы, проверенным, не боящимся ни заморозков, ни засухи? Разве зря старался он летом, в жару, самолично во главе небольших ударных звеньев выходил на прополку, кое-где подводил даже воду Тугнуя и Дыдухи к ближайшим участкам? А только в этом году введенные севообороты? А добротная зябь, а навоз, который еще так недавно попусту гнил за околицей, десятилетиями опоясывая деревню бурыми грязными холмами? А посев сортовыми семенами, навозная жижа, агроминимум?.. Нет, он, Мартьян, не станет тужить понапрасну! И, вспоминая прошлогодний холод и ненастье, Мартьян Яковлевич говорил, объезжая поля верхом:

— И в холод и в бездождье — все едино своего добились. Прищурившись, он глядел на необозримые массивы своего колхоза:

— Чуть-чуть и прихватило жаром кое-где… при дорогах засушило… А все же — добились! Урожай!

Вершный он встречал где-нибудь вдали от деревни неугомонного самокатчика Изота.

— Ну, как, дядя Мартьян?

— Да я думаю: ничо, паря Изот, ладно.

— Я того же мнения.

И оба они, глядя друг на друга, весело сверкали глазами…

Уборка началась, и председателя Изота можно было встретить у крытых токов, у молотилок, у комбайнов, на станах бригад — в самых дальних углах Тугнуя. Он всюду помогал устранять неполадки, давал дельные советы, не мешал, впрочем, ни Грише, ни Епихе, ни кому другому из колхозных руководителей. Он советовался с Гришей и Домничем, а не действовал через их голову, не распоряжался… В полевых избах Изот пособлял комсомольцам выпускать стенные газеты. Сельский почтальон зачастую разыскивал председателя где-нибудь в бригаде, вручал свежие номера «Известий» и «Правды», — Изот тут же, в часы отдыха, читал артельщикам последние новости.

…Быстро шла уборка, росли у молотилок высоченные хлебньм клади, зерно из-под комбайнов отвозили на машинах и на телегах в ящиках. И уже прикидывали артельные счетоводы:

— Не меньше семи-восьми кило трудодень нынче потянет.

После недолгого ненастья снова сияло горячее солнце, радовал глаз освеженный, ослепительный Тугнуй, на Майдане и на придорожных перелесках ярким багрянцем и желтизною подернулся лист, — будто цветастым красивым платком, в котором смешались все оттенки, от кирпично-красного, малинового до лилового и бледно-оранжевого, прикрывала природа свою голову от холодных ночных дуновений.

Уборку этой осенью закончили быстро, потерь, не в пример прошлым годам, куда меньше, урожай добрый, — и впрямь по восьми кило, по полпуда, придется.

В один из осенних воскресных дней в МТС, в Хонхолое, на торжественном заседании заместитель директора Лагуткин раздавал премии. К столу президиума один за другим подходили трактористы, комбайнеры, механики.

— …Иванову Никифору Онуфриевичу — патефон с пластинками, — веселым голосом сказал Лагуткин.

Никишка встал, неуклюже принял из рук Лагуткина коричневый аккуратный ящик, сказал: «Спасибо!» — и сел на свое место…

Радостный он вернулся домой. Да и как не радоваться ему: в начале лета пересадили его на тяжелый «ЧТЗ», он быстро освоился с новой мощной машиной, опять вышел в тысячники, и снова директор обещал отправить его в Москву на выставку, когда она откроется.

«Крепись, теперь уж недолго ждать», — сказал себе Никишка. Он продолжал мечтать о своем, ему одному известном, втайне радовался предстоящей большой перемене в своей судьбе… Никишка поставил патефон на стол, кивнул матери:

— Премировка!

С пола тянулся к отцу Петрунька, пытался неуклюжими ручонками поймать батьку за штаны.

— Что, паря, — улыбнулся Никишка, — и тебе, видно, диво?.. Вот мы сейчас угостим на радостях музыкой.

Он завел патефон. Из коричневого ящика запорхали веселые звуки какого-то марша.

Вскоре вокруг стола сидела вся семья и слушала.

— Эка оказия, — обнажив в улыбке больные желтые зубыу сказал Аноха Кондратьич, — адали человек в ём спрятался.

Ахимья Ивановна держала внучонка на руках поближе к невиданной музыке. Петрунька онемел от любопытства.

— Помаял он меня нынче летом, — сказала старая, — бывало, за ботвиньей в погребицу не выйдешь, не отпускает… Теперь мать пускай водится.

— Зиму повожусь, а там подрастет, — отозвалась Грунька. — На будущий год надо и мне мужика своего догонять… чтоб не загордился, что он один у нас тысячник, чтоб и меня премией не обошли.

— Заслужишь — не обойдут, — подмигнул Никишка. — Чего у меня теперь только нету, — начал хвалиться он, — самокат, патефон… праздничный костюм мне братан подарил. Вот разве часов ручных… Да и те Андреич обещался из Москвы привезти. Добро: братан у меня инженер…

Анадысь он сказывал: опять в Москву надолго собирается, — вставила Ахимья Ивановна.

— Вот-вот! — кивнул головою Никишка. — Заведем другую пластинку.

Патефон играл и пел без умолку до тех пор, пока, убаюканный музыкой, маленький Петрунька не заснул на руках у бабушки.

Зимний ремонт тракторов шел своим чередом…

Никишка приходил из Хонхолоя домой лишь с субботы на воскресенье. Первым делом он забегал на почту, — нет ли письма из Москвы. Письма не было, и дома Никишка выглядел хмурым, недовольным, то и дело накидывался на жену и мать, приглашавшую бабку-знахарку к больному Петруньке.

— Угробите парнишку, вишь закричался!.. Слушали бы лучше, что фельдшер говорит, давали бы лекарства. Разве этих баб урезонишь! Им хоть кол на голове теши… они все свое! — серчал Никишка.

Грунька укоризненно глядела на него.

Он подмечал в себе неожиданную неприязнь к своей умной и любящей подруге, — она, как гиря на ногах, вниз тянет. «Туда же, к бабке! Поучи такую, повези в город!» — мысленно язвил Никишка, хотя кому-кому, как не ему, было знать, что именно Грунька постоянно возражает против знахарок, таскает больного мальца к фельдшеру Дмитрию Петровичу… Однако Никишка никогда всерьез не думал бросать ее. Напротив, он представлял себе свое будущее так: вот он уедет в город, может, в Москву, — эх и далеко до нее! — потянет за собой Груньку, — без нее тоскливо, — будет сам учиться и ее учить… А страшновато о Москве думать, — как песчинка затеряешься там. Андреичу хорошо: он ученый человек… Впрочем, именно на него и рассчитывал Никишка, крепко надеялся: братан поможет обосноваться, устроиться…

Никишка давно уж написал братану в Москву, запросил его, как поступить в школу, где учат на летчиков, а попутно просил купить ему ручные часы…