Дневники Фаулз - Джон Фаулз

С. А еще какие причины?

Я. Слишком большие амбиции. Мне нужно только самое лучшее, а по опыту я знаю, что лучшее в тот или иной день, или месяц, или год зачастую перестает быть таковым, едва наступит следующий. Меня как наваждение преследует фигура Малларме[616]. В такого рода трудностях, в бесконечном терпении взыскательного к себе писателя я нахожу несказанное удовольствие. А оборотной стороной этого, конечно, становится то, что я паникую перед публикацией и критикой.

С. Может быть, в том-то и заключается корень зла? Внутреннее торможение?

Я. Это, безусловно, важный фактор. К примеру, я нередко вижу себя знаменитым писателем. Меня посещают радужные грезы, и я наслаждаюсь ими. Но, думаю, безвестность тоже мне импонирует. Самое страшное для меня — процесс восхождения на Парнас. У подножия я в хорошей форме, на вершине буду блаженствовать; вся трудность — в положении между.

С. Но разве это не ребячество? Существует ли другой путь к вершине?

Я. Да. Написать книгу, которую сразу оценят как незаурядную — я имею в виду, не только с точки зрения письма, но в полной мере воплощающую в себе автора. Так я одним махом смог бы вознестись с подножия на вершину Парнаса. Я взбирался на него в буквальном смысле слова, живя в Греции. И это было непросто. Однако я не могу применить вытекающего из этого морального урока к Парнасу метафорическому. Карабкаться дюйм за дюймом — это не для меня.

С. Предположим, вы опубликовали книгу, и на нее появились плохие рецензии. Как вы к этому отнесетесь?

Я. Разумеется, буду разочарован.

С. А ваша жена?

Я. Я доверяю ей. Что бы ни случилось, ей в голову не придет меня упрекать.

С. А другие люди?

Я. Мои родители и друзья? Наверное, перед ними мне будет стыдно. Но еще больше — перед коллегами и учащимися. Вот почему мне так импонирует безвестность.

С. Следовательно, их суждения для вас небезразличны?

Я. Не их суждения; их отношение ко мне. Во всех моих книгах есть нечто вроде самораздевания. Если оно увенчается успехом, я не стану возражать. Если нет, чувство стыда возрастет вдвое.

С. Почему во всех ваших книгах есть что-то вроде самораздевания?

Я. Потому что я чувствую, что мое «я» — единственное, что я на самом деле знаю. О собственном «я» я размышляю как о чем-то в третьем лице — настолько оно отделено от меня. Когда я пишу стихи о себе, случается, что глагол, следующий за этим местоимением, я ставлю в третьем лице. «Я любит или ненавидит…» — в таком роде.

С. Что это: результат поэтического выбора или реальное раздвоение вашей личности?

Я. Раздвоение. Я часто думаю о своем «я» как о «другом». Знаю, что это плохо, это ведет человека к наблюдательности, к созерцательности — то есть к бездействию; налицо опять умственный запор.

С. А как обстоит с вашей нынешней работой в Св. Г.?

Я. Я не в восторге от Св. Е и не в восторге от того, что работаю там. Но это имеет свои преимущества.

С. Расскажите.

Я. Я сам себе хозяин, могу преподавать как считаю нужным. В педагогическом плане мне решительно никто не мешает. Меня не устраивает ни одна работа, делать которую приходится из материальной необходимости, — но уж поскольку ее не избежать, я преподаю, и мне это нравится.

С. А как насчет ее издержек?

Я. Мне не нравится работать в школе, не имеющей сколь-нибудь заметного статуса в академических кругах; по сути, она не более чем конвейер, ориентированный на выпуск определенного числа учащихся. Мне хотелось бы преподавать лучше, чем я это делаю. Добиться этого в моих силах, но каждая лишняя минута, проведенная в присутствии, для меня нож острый. Я имею в виду, что мог бы читать больше пособий по педагогике и так далее. Как преподаватель я отнюдь не бездарен, но работаю не на пределе своих возможностей.

С. Стыдитесь ли вы говорить людям — скажем, друзьям, которых долго не видели, и прочим в таком роде, — где вы работаете? И что у вас за работа?

Я. Работы как таковой я ничуть не стыжусь. Что касается места, где я работаю, — да. Но в то же время мне стыдно этого стыдиться. Хочу сказать, я считаю себя выше всего этого и с ужасом сознаю, что краснею, говоря: «В женском колледже, готовящем секретарей». Я не всегда чувствую, что мне повезло с работой, ибо преподавание английского считается чем-то, что может делать каждый, но я-то знаю, что это не так.

С. Почему вы не найдете себе работу, которой могли бы нисколько не стыдиться?

Я. Не могу представить себе никакой работы, которая не побуждала бы меня так или иначе стыдиться, кроме писательской.

С. А более престижной преподавательской работы?

Я. Возможно, я мог бы найти более высокооплачиваемую. Но режим, в котором мне приходится преподавать, лучший из возможных. Главная причина заключается в том, что я неизбежно потеряю уйму времени, пытаясь приспособиться к новому окружению, новой работе, возможно, новому языку. Понимаете ли, время, его недостаток — вот что довлеет надо мной. Я знаю, какой минимум времени могу отдать своей теперешней работе, не причиняя ущерба учащимся или моему работодателю.

С. Вас не терзают угрызения совести?

Я. Только уколы — не больше того. Мне недоплачивают. Мой работодатель и я — мы оба выработали определенный modus vivendi[617]: он недоплачивает мне, но не заставляет работать сверх меры. Не слишком сытно кормит своих лошадей, но и не пускает их в галоп.

С. Можно ли заключить, что условия вашего теперешнего труда способствуют отмеченному выше раздвоению вашей личности?

Я. В огромной мере. В одном измерении я чувствую себя рабочей лошадью; в другом — сам себе хозяин. Вот почему я не стремлюсь к тому, что многие именуют «работой получше»: она почти неизбежно потребует более тесного сближения обоих моих «я». В каком-то смысле я принуждаю себя выполнять эту работу — для того чтобы побудить себя ее же возненавидеть; я панически боюсь работ, которые накрывают с головой, превращая средство в цель. Как правило, мне удается выкинуть учительские заботы из головы, едва я закрываю дверь, вернувшись домой. Я чувствую, что буквально все — против того человека, которым я хочу быть; мне приходится действовать руками и ногами, чтобы сохранить этот имидж. И в моих глазах это отнюдь не иллюзия. Родители издавна видели во мне лишь не лишенную способностей рабочую лошадь; мои немногие друзья — тоже. Я даже Э. не до конца доверяю; подобно всем женщинам она питает исконное уважение к рабочим лошадям. К примеру, я не раз предлагал ей бросить работу; разумеется, в этом случае нам пришлось бы очень на многом экономить: бросить курить, одеваться в магазинах подержанного платья, на отпуск выбирать самые дешевые маршруты, покупать меньше тряпок и так далее. Однако она отказывается. Мне это непонятно. Что до меня, то я пошел бы на любые жертвы (разумеется, кроме того, чтобы ее бросить), дабы избежать такой конвейерной «работы». Если хотите, назовите это вялотекущей шизофренией. Но для меня это — символ защиты осажденного города моего настоящего «я». Две его разделенные половины, образно выражаясь, его стены.