Эйзенхауэр. Солдат и Президент - СТИВЕН АМБРОЗ

10 ноября 1958 года Хрущев объявил о своем намерении подписать как можно скорее мирный договор с Восточной Германией. Как считал Хрущев, эта акция будет означать прекращение прав союзников в Западном Берлине. По убеждению Эйзенхауэра, ничего подобного произойти не может, поскольку права союзников находиться в Берлине основывались на соглашениях военного времени, заключенных в Ялте, и никакого отношения не имели к Восточной Германии, режим которой союзники не признавали.

Хрущев установил крайний срок — 27 мая 1959 года. Если союзники не согласятся на проведение переговоров о выводе своих войск из Берлина к этой дате, то он подпишет договор с восточными немцами, и тогда союзники будут вынуждены силой пробиваться к Западному Берлину, так как договора с Восточной Германией у них нет.

Эйзенхауэр был уверен, что Хрущев блефует и что он отступит, если союзники сохранят твердость. Хрущев хотел проведения встречи на высшем уровне, чтобы обсудить вопрос о Берлине. Эйзенхауэр был против. Чтобы затормозить такое развитие событий, Эйзенхауэр настаивал на предварительной встрече на уровне министров иностранных дел — пусть вначале министры достигнут некоторого прогресса в разрешении спорных вопросов.

Однако в то время как Айк преуменьшал значение этих событий, страна в целом значительно преувеличивала масштаб грозившей опасности. Демократы во главе с сенаторами Саймингтоном и Кеннеди присоединились к требованию Объединенного комитета начальников штабов значительно увеличить средства на новые виды вооружений и расширение вооруженных сил. Ни в коем случае нельзя считать, что давление, оказываемое с целью роста военных расходов, было ограничено только требованиями Саймингтона и Объединенного комитета начальников штабов. По всей стране широко распространилось мнение, усердно поддерживаемое пропагандистской машиной Пентагона, военной индустрией, демократами и ведущими обозревателями, что реакция Эйзенхауэра на берлинский кризис недостаточна.

Нацией овладело нетерпение, по крайней мере, такое мнение было расхожим в холлах Конгресса и в средствах массовой информации. Людям хотелось действовать, они горели желанием наступать в холодной войне. Раздавались даже призывы дойти до Берлина, используя силу, и тем самым преподать Советам урок.

Однако Эйзенхауэр считал, что такая агрессивность нагнеталась теми же силами, которые ратовали за увеличение производства бомбардировщиков и других видов вооружений. "Я ужасно устаю от лоббистов, представляющих интересы производителей вооружений", — сказал он республиканским лидерам. Увидев рекламу, которую опубликовали фирмы "Боинг" и "Дуглас", Эйзенхауэр сказал: "Вы начинаете понимать, что эта проблема связана вовсе не с обороной страны, а лишь с желанием жирных котов получить еще больше денег для себя". Эйзенхауэр также полагал, что "все это кажется истерией, имеющей в основном политический характер"*2.

Но общественное мнение, созданное искусственно или нет, было решительно настроено в пользу дополнительных мер. Произошло то, чего опасался Эйзенхауэр, — люди были запуганы, и в этой борьбе они инстинктивно требовали увеличения военной мощи. И хотя они доверяли Айку, его политика повергала их в замешательство. Он говорил, что в Берлине надо проявить твердость, но одновременно объявил о сокращении вооруженных сил на 50 тысяч человек.

По мере приближения 27 мая — крайнего срока, объявленного Хрущевым, по стране начала распространяться лихорадка боязни войны, похожая на те, которые были связаны с военной опасностью на Дальнем Востоке в 1954 и 1955 годах, только значительно более серьезная, поскольку на этот раз Соединенные Штаты оказывались в прямой конфронтации с Советским Союзом, а арсеналы вооружений по сравнению с 1954 годом увеличились в четыре и даже более раз.

Дуайт Эйзенхауэр был тем человеком, который, как никто другой, сдерживал развитие берлинского кризиса. Его действия вызывали восхищение. Это были действия человека, сочетающего качества опытного дипломата, государственного деятеля и политика. Он дал Хрущеву возможность отступить, он успокоил союзников, он сдерживал Объединенный комитет начальников штабов и других ястребов, он свел риск до минимума, он удовлетворил общественность тем, что его ответ был выдержан в соответствующем тоне, и он не допустил, чтобы демократы бросили миллиарды долларов Министерству обороны. Его основная стратегическая линия заключалась в том, что он просто отрицал наличие кризиса. Его самым основным инструментом было терпение, и он снова и снова терпеливо разъяснял фундаментальные истины о ядерном веке.

На этом своем пути он казался почти одиноким. Даллес был в госпитале, его заместитель Кристиан Гертер действовал крайне осторожно в пределах своих обязанностей, Макилрой взял сторону Объединенного комитета начальников штабов, и Эйзенхауэр в основном поступал, исходя из собственного понимания существа вопроса. Даже пресс-корпус при Белом доме, обычно относившийся к нему дружески, ополчился против него, а репортеры стали задавать враждебные и даже оскорбительные вопросы. Самой агрессивной была Мей Крейг. Она начала с того, что проинструктировала Президента, как надо понимать Конституцию, и затем спросила: "Как практически вы получаете право игнорировать волю Конгресса, например сокращать численность армии и корпуса морской пехоты... или не тратить деньги, которые выделены на ракеты для подводных лодок или иные виды вооружений?" Другие репортеры также выразили обеспокоенность сокращением численности армии.

"Что вы будете делать с большим количеством наземных войск в Европе? — риторически парировал Эйзенхауэр. — У кого из присутствующих здесь есть идея на этот счет? Хотите ли вы начать наземную войну?" Громким голосом и с глубоким чувством Эйзенхауэр сказал далее: "Вы, конечно, не собираетесь вести наземную войну в Европе. И если мы пошлем туда еще несколько тысяч солдат или даже несколько дивизий, что это даст нам?" Чалмерс Робертс хотел знать, согласен ли Эйзенхауэр с тем, что американская общественность "считает возможной войну в сложившейся ситуации". Эйзенхауэр ответил утвердительно, он полагал, что общественность слишком хорошо осведомлена. "Я выступаю против того, чтобы все превращать в предложения истеричного характера, призывающие к необдуманным и поспешным действиям".

Затем он вернулся к вопросу о 50 тысячах войск — что произойдет, если Конгресс заставит его вернуть их? "Где я их размещу? — спросил Эйзенхауэр и продолжил: — Наверное, в каком-либо месте, где приятно скрывать их от посторонних глаз, потому что я не знаю, что еще могу делать с ними".