Эйзенхауэр. Солдат и Президент - СТИВЕН АМБРОЗ

В Бонне Аденауэр обещал, что Германия займется перевооружением активнее. Эйзенхауэр надеялся на это, он ожидал того дня, когда немецкий контингент в НАТО достигнет достаточной численности и американцы смогут сократить свои наземные силы в Европе. Аденауэр очень встревожился и попросил Эйзенхауэра даже не упоминать о такой возможности.

В Лондоне Эйзенхауэр имел беседу с Макмилланом. Единственные разногласия между ними касались вопроса переговоров о запрещении ядерных испытаний. Макмиллан соглашался принять такую систему контроля, которая не обеспечивала бы полной проверки, но открывала путь к заключению всеобщего запрета на ядерные испытания, тогда как Эйзенхауэр выступал за запрещение испытаний только в атмосфере.

В Париже во время переговоров с де Голлем Эйзенхауэр заявил, что просто не сможет оказать поддержку французам в Алжире. Де Голль пытался оживить идею трехстороннего соглашения и глобальной ответственности, но согласия не получил. Эйзенхауэр настаивал на создании Европейского оборонительного сообщества или многонациональной европейской армии. Президент напомнил де Голлю, что в начале 1952 года он "слезно просил о создании Европейского оборонительного сообщества. Соглашение было парафировано, но после неудачи во французском парламенте от этого соглашения ничего не осталось". Не хотел бы де Голль еще раз вернуться к этому вопросу?

"Нет", — ответил де Голль и высокомерно заявил, что "армия не может обладать моралью, если только она не защищает свою собственную страну". Эйзенхауэр побледнел и напомнил де Голлю, что "во время второй мировой войны, когда многие сражались на чужой земле, мы, кажется, обладали хорошей моралью"*19.

Он много думал о войне. Но из обсуждений не вынес ничего нового; тем не менее поездка очень улучшила настроение Эйзенхауэра, так как оживила много приятных воспоминаний и принесла немало доказательств чрезвычайной популярности Эйзенхауэра в Западной Европе. На всем пути длиной в 20 миль, от аэропорта до американского посольства в Бонне, с обеих сторон стояли люди, которые радостно его приветствовали. Для Эйзенхауэра этот опыт — быть так принятым людьми, которых он только недавно победил, — был трогателен. Эйзенхауэр сказал Аденауэру, что это "удивительно". Канцлер согласился.

В Париже люди превзошли самих себя. От аэропорта до города стояли громадные толпы. Де Голль и Эйзенхауэр ехали в открытой машине и приветствовали взмахами рук выражавших радость людей. "Сколько их?" — спросил Эйзенхауэр де Голля. "По меньшей мере миллион", — ответил де Голль. "Я не ожидал и половины", — промолвил глубоко растроганный Эйзенхауэр.

Но особой страницей стал Лондон, хотя Эйзенхауэр опасался самого худшего. Его предупредили: прием ожидается холодный, поскольку англичане ни в коем случае не собирались прощать ему Суэц. Кроме того, по желанию Макмиллана предстоящее событие в средствах массовой информации освещалось скудно, так как переговоры были неформальными и Эйзенхауэр дал предварительное обещание нанести официальный визит во время Рождества.

Но когда вереница автомобилей ехала из аэропорта в город в сгущающихся сумерках, англичане вышли на улицы, чтобы выразить свое уважение человеку, занимающему особое место в их сердцах. Они вышли на улицы тысячами, десятками тысяч, сотнями тысяч. По мере того как толпы людей все росли и росли, Макмиллан вновь и вновь повторял: "Я бы никогда этому не поверил, я бы никогда этому не поверил". Когда они прибыли на Гровенор-сквер, где во время войны находилась штаб-квартира Эйзенхауэра, Макмиллан сказал ему: "Государственный визит в декабре не нужен. Все, что будет после этого, будет не то"*20.

Эйзенхауэр дал обед своим коллегам по военному времени. Он нанес визит королевской чете. Он провел уик-энд в Чекерсе (ах, эти воспоминания!). Несколько дней он отдохнул в замке Кальцин, который был предоставлен жителями Шотландии ему в пожизненное пользование. Компания его друзей прилетела, чтобы сыграть в бридж.

Лондон был наиболее подходящим местом для кульминационного момента его поездки. Он появился на телевидении вместе с Макмилланом и произнес импровизированную речь. Говоря о необходимости больших культурных обменов, Эйзенхауэр вновь показал, что англичане выявляли самое лучшее, что было в нем. Повернувшись к Макмиллану, он с большой искренностью сказал: "Я люблю верить в то, что люди в конце концов сделают больше для достижения мира, чем наши правительства. Я действительно думаю, что люди так страстно желают мира, что в один из этих дней правительствам будет лучше уйти с дороги и дать им возможность иметь этот мир"*21.

Вот такой была атмосфера его поездки, атмосфера, в которой он, хотя и неохотно, согласился на визит Хрущева, атмосфера, в которой он намеревался работать в отпущенное ему время.

7 сентября Эйзенхауэр возвратился в Штаты. Хрущев прибыл через неделю. Два дня были заняты переговорами, официальными обедами, он совершил также облет Вашингтона на вертолете. Хрущев преподнес Эйзенхауэру сувенир — модель аппарата "Лунник Н", который только что был доставлен на Луну. Эйзенхауэр сначала думал, что Хрущев немного лукавит, но потом решил: "Возможно, он совершенно искренен". В своем вступительном слове на открытии переговоров Хрущев сделал наиболее важное заявление, оно касалось вопроса, который был у всех на устах, но его никто не хотел рассматривать как основу, на которой можно базировать политику. Мы не хотим войны, говорил Хрущев, и мы считаем, что вы знаете это. Эйзенхауэр это знал, как и то, что взаимное самоубийство не несет будущего. После этого у них фактически не осталось вопросов для обсуждения, поскольку во всех неразрешенных спорах — статус Берлина, Формоза, советское (и американское) вмешательство на Среднем Востоке, разоружение — каждый занимал позицию, от которой отходить не собирался*22.

Эйзенхауэр хотел обратиться главным образом к чувству историзма Хрущева, чтобы достичь относительного прогресса в каком-либо вопросе, вероятнее всего в вопросе запрещения испытаний. По его признанию лидерам республиканцев, он хотел сделать "одно большое личное усилие, прежде чем оставит свой офис, чтобы хоть немного размягчить советского лидера. За исключением Австрийского мирного договора мы не продвинулись в этом граните ни на йоту за семь лет"*23. Теперь он воспользовался возможностью высказать это Хрущеву лично. Хрущев с пониманием воспринял его слова, хотя считал, что движение в целях достижения компромисса должно быть с обеих сторон. На следующее утро Хрущев отправился в поездку по стране. Эйзенхауэр поручил Кэботу Лоджу сопровождать его. Поездка Хрущева была для средств массовой информации событием первой величины. Он высказывался на любую тему, и мировая пресса была тут как тут, не желая пропускать его приступы гнева и восторги, его заранее написанные комментарии и угрозы, его уговоры и выполняя его желание — постоянно присутствовать в газетных заголовках.