Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

Перехожу поэтому к повествованию о жизни нашей семьи среди этих широких, необъятных площадей, из которых одна вполне правильно называется не площадью, а Марсовым полем…

…Нью-Йорк кичится высотой своих построек, но вряд ли он имеет понятие о просторах Петербурга. Нам люб этот простор, а американец почувствовал бы в нем большое неудобство. Пересекаешь, бывало, площадь, идешь, идешь, а ей и конца не видно. Для нас – раздолье, а для иностранца – какая-то бессмыслица, непроизводительная потеря времени… Но о вкусах не спорят.

Приехала наша семья в Петербург, разделившись на две партии. Первая, с отцом во главе, состояла из моих братьев (девятнадцати, семнадцати с половиной и шестнадцати лет), моей четырнадцатилетней сестры Ольги, которая поступила в частную гимназию Стоюниной,[31] и меня, двадцати трехлетней, которая стремилась не опоздать к началу лекций на высших женских курсах. Месяца через полтора приехала мать с остальными: Алиной и Анной из старшей тройки (в которой я была средней) и двумя девочками из младшей тройки: Катрусей тринадцати лет и Эльветой девяти лет.

Квартира, которая полагалась отцу по службе, оказалась вполне достаточной для нашей большой семьи: гостиная, столовая и очень просторная комната, которую трудно было назвать залой, ибо вся квартира имела низкие потолки, а слово «зала» предполагает нечто высокое и нарядное. Затем спальня для родителей, другая для нас, трех старших, третья для трех братьев и четвертая для трех младших девочек. Над этим этажом был еще более низкий этаж с комнатами для прислуги и помещениями для склада вещей и сундуков. В той комнате, которую я не смела назвать залой, стоял большой письменный стол отца с закрывающей все его содержимое одной большой полукруглой крышкой, шкафы с книгами и рояль. Эта комната служила местом для детской беготни и всяких игр, бывших особенно шумными в те дни, когда к нам собиралась вся более или менее юная молодежь. Переехав в Петербург, мы оказались сразу окруженными многочисленной родней.

Родня

Из родных со стороны матери в Петербурге жили в то время ее младший брат Александр с пятнадцатилетним сыном Юрием; взрослая тридцатипятилетняя незамужняя племянница Маша (Мария Александровна Васильчикова); ее двоюродная племянница Мария Андреевна Скоропадская, рожденная Миклашевская (подруга ее юных лет), с пятнадцатилетней дочерью Елизаветой и двумя взрослыми сыновьями, Михаилом и Павлом (последний сыграл в истории всевозможных послереволюционных шатаний краткую роль украинского гетмана); и двоюродная племянница матери, Татьяна Олсуфьева, дочь Василия Александровича Олсуфьева, тогда уже покойного. Со стороны отца: 1) жена его старшего брата Николая, Александра Николаевна, рожденная Протасова, с двумя сыновьями, Дмитрием и Александром, мальчиками приблизительно шестнадцати и четырнадцати лет; 2) брат Богдан (Феофил) с женой Еленой Павловной, рожденной Шуваловой (графиней), с десятью детьми (впоследствии, уже при нас, прибавилось еще трое); старшей было пятнадцать лет, остальные – все погодки. Имена детей дяди Богдана: Ольга, Мария, Елена, Павел, София, Анастасия, Богдан, Николай, Надежда, Андрей, Фекла, Георгий и Александра. 3) Брат Кондрат с женой Натальей Григорьевной, рожденной Ступиной, с сыном Георгием девятнадцати лет и дочерью Верой лет шестнадцати; и 4) младший брат Александр с женой Верой Илларионовной, рожденной княжной Васильчиковой. Сестры моего отца – Ольга, замужем за князем Иваном Юрьевичем Трубецким, и Елизавета – за Михаилом Зографо, жили тогда со своими семьями за границей, так как мужья их служили при посольствах. Еще в то время жила в Петербурге очень старая тетушка моего отца, сестра его покойной матери, Елизавета Федоровна Левшина, рожденная Брискорн, с двумя дочерьми: Ольгой Алексеевной Шауфус, уже овдовевшей, и довольно старой Варварой Алексеевной; а также вдова покойного сына этой тетушки Федора – Надежда Сергеевна Левшина, рожденная кн. Щербатова, подруга молодости моей матери, с тремя сыновьями: Алексеем, Сергеем и Дмитрием. Об этой семье я упоминала, когда описывала нашу поездку в Крым. Тогда еще живы были ее дочь Надежда и сын Валерьян, умершие потом еще в детстве.

Фото 22. Свиты Его Величества генерал-майор, барон Александр Егорович Мейендорф, командир Собственного Его Величества конвоя

Читать переименование родни скучно, но жить нам с ними в одном городе было очень приятно.

Дядя Богдан

Фото 23. Генерал-адъютант Мейендорф, Феофил Егорович

Не могу в этом месте не прервать моего повествования и не дать, хотя бы в нескольких словах, характеристики дяди Богдана[32] (или, как мы его называли, дяди Богдаши) и всей его милой, дружной, талантливой семьи. Женился он поздно, лет сорока; жена его была на 20 лет его моложе. Это нисколько не помешало им прожить до глубокой старости душа в душу. Всю свою жизнь дядя был военным. В молодости служил на Кавказе, потом проделал всю турецкую войну (это еще до женитьбы). Надо отметить, что холостая, походная жизнь не оставила на нем ни малейшего отпечатка какой-либо грубости или жесткости. Храбрый и благородный по натуре, рыцарски честный, но и рыцарски добрый, он был любим всеми. (Он не только был Генерал-Адьютантом, но и «представлял Особу Его Величества», в результате чего на смотрах стоял впереди Великих Князей, когда Государь сам не мог быть. Комментарий Н. Н. Сомова).

Рассказывают, что когда он, уже заслуженным генералом, был во главе части, стоявшей в окрестностях Петербурга, и часто ездил оттуда в Петербург, какой-то его знакомый, едучи с ним в вагоне железной дороги, заметил рядом с ним довольно большую простую корзинку. На вопрос: что это вы, генерал, везете? – получил ответ: «Это один из моих солдат мастерит игрушки, и я их вожу в столицу, где они лучше продаются». Значит, солдат попросту просил своего генерала отвезти в город его работу. И добрый, всем доступный генерал так же просто исполнял его просьбу. Когда ему приходилось отчитывать своих подчиненных и когда он, бывало, сильно рассердится на кого-нибудь из них, то, распекая провинившегося, он говорил: «Душенька, ну, душенька!», вкладывая в это слово всю силу упрека и негодования. Все знали, что когда генерал говорил «душенька», он действительно сердится. После этого провинившийся говорил своим товарищам по службе: «Такая у меня сегодня неприятность вышла! Я от барона „душеньку“ получил». Словца сильнее этого в его лексиконе не было.

Он очень ценил свою семейную обстановку. Мы часто обедали у них, иногда всей семьей. Это бывало по субботам, раза два в месяц. Помню, как из столовой мы все направлялись в дядин кабинет; дядя садился за свой большой письменный стол, и вся семья собиралась в этой же комнате, густо уставленной мягкими креслами, диванами, столиками, шкапами. Кто читал книгу, кто рисовал, кто возился с фотографиями, кто играл в шашки или шахматы, а самые маленькие тут же играли в прятки, залезая под отцовский стол или скрываясь друг от друга за его креслом. Мать или разговаривала с гостями, или уделяла свое внимание мужу, а то минут на десять садилась около того малыша, который не был достаточно грамотен, чтобы читать самостоятельно, и прочитывала ему вполголоса обещанный рассказ из Майн Рида или из другой детской книжки. Она говорила: «Надо вовремя приучать ребенка к чтению».

Никогда я не слышала в их семье ни грубого окрика, ни обидного упрека. В воспитании этих счастливых детей им ставилось лишь одно требование: всегда быть чем-нибудь занятым. Помню, как, зайдя днем в столовую, я разговаривала с одной из старших сестер, когда вошел малыш без всякой игрушки и сестра сказала ему: «Ты, кажется, ничего не делаешь?» На что тот ответил: «Нет, я кругом стола бегаю!» – «Ну хорошо, бегай!» – ответила она, и пока я с ней разговаривала, мальчик деловито и усердно бегал вокруг стола.

Тетя Мими

Ну, а тетя