Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

из Умани была обязательная пересадка. Не помню, куда должна была ехать мать, но она вышла с книгой не на ту сторону вокзала, куда подан был нужный ей поезд, и пропустила его. Поезд этот ходил раз в сутки; до Томашовки было далеко, и она поехала в Ягубец, чтобы провести это время со своей приятельницей. Тут-то и узнала она, что та хочет расстаться со своим имением. Имение было в аренде, в очень верных руках. Было оно очень доходное, и мать в эту же ночь успела обдумать и решить, что стоит его приобрести. На помощь явился Дворянский Банк: цены на землю сильно возросли со времени покупки Томашовки, и, перезаложивши ее, можно было получить в ссуду значительный капитал. Вскоре покупка состоялась, и летом 1897 года мы из Томашовки переселились в Ягубец.

Мать наша с удовольствием покидала Томашовку, где она столько лет томилась отсутствием друзей и знакомых, мы же, дети, – с большой грустью.

Жаль нам было также расстаться с нашей домовой церковью. Кроме входа со двора, в нее вела дверь из столовой, и каждый из нас привык до чая идти туда читать свои утренние молитвы. Этой возможности у нас в дальнейшей жизни уже не было: при нашей многочисленности никто из детей отдельной комнатой не пользовался, а в церкви было так тихо, так спокойно…

14. Жизнь семьи в Петербурге

Итак, я была на курсах. А что делали мои братья и сестры? Все, кроме Алины и Анны, расходились с утра по своим учебным заведениям. Юрий – в Институт гражданских инженеров (выпускавший строителей и архитекторов); Валя – в Институт путей сообщения; Лев, в первую зиму – в последний класс реального училища, а затем в Горный институт; Ольга и Катруся – в частное заведение, носившее имя своей основательницы «Труба» (они ее уже не застали, при них начальницей была Макалютина); самая младшая, Эльвета – в частную гимназию с правами, Оболенской.

К двенадцатичасовому завтраку никто из учащихся не возвращался домой. Большая «перемена» длилась полчаса, а расстояния до дома были слишком велики. Завтраки они брали с собой или питались в училищах; зато возвращались домой раньше, чем теперь это делается во Франции и в Америке. Кроме времени, уходившего на приготовление уроков или на занятия наукой, у всех нас оставалось время на общение с родственниками и знакомыми, то есть вообще на удовольствия. Осенью и весной младшие мои братья и сестры ходили играть в теннис, зимой катались на коньках; бывали они и в театрах, в опере, на концертах (эти последние три удовольствия случались не часто: они били по карману). Но всего больше мы веселились по субботам; одну субботу собирались у нас, другую у дяди Богдаши. Танцев не было ни тут, ни там. Не было и вина. Угощали только чаем, сандвичами, печеньями, а у нас еще домашними конфетами из засахаренных фруктов. Народу собиралось немало: раз швейцар насчитал семьдесят гостей.

Фото 30. Ольга и Анна Федоровны Мейендорф

Наша столовая вмещала не более двадцати человек. Поэтому пили чай по очереди. Я обычно сидела за самоваром. Убедившись, что собравшаяся группа уже удовлетворилась, я без стеснения предлагала им удалиться и позвать других. Чопорности в нашем доме не было никакой. Гости чувствовали себя как дома. К тому же хозяев было много: не считая трех младших девочек, мы, три старшие сестры, да три брата-студента зорко следили, чтобы гости не скучали. Братья мои не держались в стороне от семьи: мать моя ставила одним из принципов воспитания стремление, чтобы детям было весело дома. И она вполне достигла этого.

Взрослые беседовали в гостиной, играли в карты. В то время играли не в бридж, а в винт. Это такая же не азартная игра (выигрывает тот, кто хорошо играет). Когда наступала очередь взрослых переходить в столовую, молодежь занимала их место в гостиной и слушала студента, Петра Шереметева (сына графа Сергея Дмитриевича), певшего цыганские романсы и аккомпанировавшего себе на гитаре. Надо сказать, что он действительно был мастер этого дела.

Другое любимое занятие нашей молодежи была совсем детская игра в платок. Платок представляла из себя салфетка или тряпка, завязанная узлом (узел ускорял полет платка и давал возможность бросающему придавать платку определенное направление). Платок перекидывался с одной стороны круга играющих к другому (иногда просто к соседу), а находящийся посередине имел право не только ловить летящий платок, но просто отбирать его у того, кто держал его в руках. При этом отвечал за платок не тот, кому он бросался, а тот, кто бросил. Всякий получивший платок моментально отделывался от него. Даже если ловящий схватывал его на коленях или на плече сидящего, то этот, как последний, к кому платок прикоснулся, отвечал за него и должен был выходить в круг.

Фото 31. Игра в платок

Это правило очень оживляло игру. Бывало, желая отделаться от прилетевшего к нему платка, сидящий впопыхах кидал его куда попало, попадал на середину круга, и, конечно, ловящему не трудно было его там подобрать. Впрочем, иногда самоотверженный приятель вскакивал со стула с противоположной стороны и успевал поднять платок раньше ловящего; но он рисковал тем, что ловящий займет его стул и ему придется стать на его место в середину круга. При бешеном стремлении двух соперников усесться на тот же стул, стул оказывался сломанным. Но родители не запретили нам эту игру и даже не потребовали изменения этого правила, а просто купили на базаре обыкновенные дешевые табуретки.

Трудно было барышням конкурировать с длинноногими, длиннорукими, ловкими кавалерами; но тут кавалеры начинали рисковать: нарочно бросали платок к ногам девицы и сами же выхватывали его из-под ее ног; иногда бросавшие рассчитывали на помощь товарища: платок летел около самой головы ловящей барышни; легко было бы ей поймать его, но за ней стоял уже подкравшийся кавалер, и платок исчезал в его руках.

Мне, уже совсем взрослой, казалось бы, эта игра была не по годам, да я и не любила быть в середине и ловить платок: я любила следить за живостью и ловкостью этих «тореадоров». Особенно весело было, когда к нам присоединялась тетя Вера Мейендорф (жена брата моего отца – Александра). Она была полная, медлительная в движениях пожилая дама. Ее роль в игре принимала такую форму: она занимала место в кругу сидящих, а многочисленные племянники и племянницы кидали платок всякий раз прямо на нее. Она вскрикивала от страха и перекидывала платок на соседа. Смеялись и она, и все. Рисковала она мало: если она была поймана, она не выходила на середину: всегда находилась добрая душа, которая ее заменяла, но все же она искренне пугалась летевшего на нее платка. Наконец она уставала и переходила обратно к «большим».

Иногда развлекала наших гостей наша собачка Тузик, полупородистый фокстерьер.

На субботах у дяди Богдана центром веселья не была игра в платок: там не было пустой залы, которая допускала бы такую беготню. Там образовался другой интерес: стал издаваться журнал под названием «Субботник». Старшая дочка Ольга писала стихи. Сейчас же присоединились к ней другие рифмоплеты. Появились характеристики всех присных в карикатурной форме; появились и комические описания в образе различных происшествий. Имена авторов держались в секрете, но, конечно, часто инкогнито было расшифровано. В угадывании авторов бывали и ошибки. Кто-то написал стихотворение под Кольцова о грусти казака. Среди друзей был казак по происхождению, гр. Орлов-Денисов (впоследствии женившийся на Ольге). В следующем номере появилось, тоже белыми стихами, нечто вроде утешения ему в его унынии; а еще в следующем уже Орлов-Денисов в ответ утешителю начинал свои стихи со слов: «Поэт иной в минуту грусти свое раздумье излагал…»

Ольга писала очень недурно. Вот одно из ее стихотворений, оставшееся у меня в памяти:

О чем вы шумите, деревья зеленые,

Когда вас осенней, ненастной порой

Качают без жалости ветры студеные?

О чем говорите вы между собой?

О чем вы все шепчетесь,