Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
станции очень ощущалось, так как трудно было объяснить столь скорый и резкий скачок качества его писаний после 1923 года».5
Биограф Веры Стейси Шифф, сопоставляя переводы, опубликованные
Верой летом 1923 г. в «Руле», замечает: «Если и роднит что-то По с Райновым, так это восхищение запредельной жизнью, царством реальных теней, которое
простирается за нашим иллюзорным существованием».6 Таким образом, уже
тогда Вера «косвенно … извилистыми путями» отправила Набокову весть, что
он не одинок в своих метафизических поисках, что ей они тоже близки. Через
год, в письме от 17 августа 1924 г., вспоминая о посещении с Верой могилы
отца, Набоков пишет ей: «Когда мы с тобой в последний раз были на кладбище, я так пронзительно и ясно почувствовал: ты всё знаешь, ты знаешь, что
будет после смерти, – знаешь совсем просто и покойно, – как знает птица, что
спорхнув с ветки, она полетит, а не упадёт… И потому я так счастлив с тобой… И вот ещё: мы с тобой совсем особенные; таких чудес, как знаем мы, никто не знает, и никто так (курсив в тексте – Э.Г.) не любит, как мы».7
Вера, «в известном смысле», и оказалась той «узловой станцией», на которой определился дальнейший маршрут жизни и творчества Набокова. В ней
он, наконец, обрёл не только «необманную» любовь, но и достойного его интеллектуального и духовного уровня диалогического партнёра – прямую речь
прямой Веры. На тесную и жёсткую для него платформу под вывеской «Дра-2 Там же. С. 72-73.
3 Там же. С. 73-74.
4 Барабтарло Г. Сочинение Набокова. С. 281.
5 Там же.
6 Шифф С. Вера. С. 68.
7 Набоков В. Письма к Вере. С. 76.
44
ма» Набокова вынесло после обильных стихотворных излияний по поводу
«недоплаканной горести», – оставшихся безответными. Он и изначально чувствовал в Светлане «дымку чуждости», но надеялся (в стихотворении «Ты»), что хотя:
Далече до конца,
но будет, будет час, когда я, торжествуя,
нас разделявшую откину кисею,
сверкнёт твоя душа, и Счастьем назову я
работу лучшую, чистейшую мою.1
Но спустя немногим более года, 7 марта 1923 года, он сетует: Бережно нёс я к тебе это сердце прозрачное. Кто-то
в локоть толкнул, проходя. Сердце, на камни упав,
скорбно разбилось на песни. Прими же осколки. Не знаю, кто проходил, подтолкнул: сердце я бережно нёс.2
Где-то между этими двумя – между надеждой и отчаянием – обращениями к Светлане, среди прочих, посвящённых ей стихов, есть одно стихотворение 1922 г., названное «Знаешь веру мою?». Год спустя оно пришлось точь-в-точь по мерке Вере! Вот последние его строки:
…полюблю я тебя оттого, что заметишь
все пылинки в луче бытия,
скажешь солнцу: спасибо, что светишь.
Вот вся вера моя.3
В «Морне» Набоков уже явно разделял эту веру с Верой. Ещё из Праги он
писал ей, что как только вернётся в Берлин, попробует «Морна» издать. Он
пытался, ему не удалось. Даже помощи Гессена и двукратно устроенных чтений оказалось недостаточно, чтобы в каком-либо виде оставить эту, чрезвычайно насыщенную, исключительно содержательную драму запечатлённой.
Впервые она была опубликована лишь двадцать лет спустя после его смерти, на родине, в журнале «Звезда».4
Понятно, что в Берлине 1924 года возможности публикации резко сокра-тились. Но ведь публиковались же, несмотря на убывание числа издателей и
читателей, другие опусы Сирина – стихи, рассказы: «Моя писательская карьера начинается довольно светло. У меня набралось уже 8 рассказов – целый сборник»,
– пишет он матери в июле 1924 г.1 Остаётся ощущение, что Набоков не так уж и до-1 Набоков В. Стихотворения и поэмы. М., 1991. С. 184.
2 Набоков В. Стихи. С. 99.
3 Там же. С. 69.
4 Звезда. 1997. № 4. С. 9-99.
1 Цит. по: ББ-РГ. С. 274.
45
бивался публикации «Морна», что было что-то в самой пьесе, в чем он не был уверен, что интуитивно воспринималось им как пробное, как нащупывание пути, но ещё не
сам путь. «Морн» был разносторонне одарённым, но всё же новорождённым, только-только тяжело выстраданным детищем. Он нуждался в благоприятных условиях и
времени для развития заложенных в нём разнообразных задатков. Сокровище, может
быть, и не стоило так уж выставлять на показ, а – приберечь, постепенно, со вкусом
взращивая его лучшие качества. Что, в сущности, и произошло. «Морн» стал как бы
стартовой площадкой того «метеора», каким вскоре зарекомендовал себя Сирин, вызывая недоумение и негодование двух Георгиев – Адамовича и Иванова, – полагав-ших, что столь стремительный и чересчур плодовитый взлёт подозрителен и неправ-доподобен. «Морн» оставил после себя такой «продлённый призрак бытия», который
давно и с удовольствием отслеживается специалистами – во множестве его ипостасей
и на протяжении всей творческой биографии Набокова.2 «То, что Набоков оставил
эту вещь неопубликованной, – замечает Г. Барабтарло, – интересно и быть может
значительно само по себе, независимо от причин».3
И всё же остаётся вопрос (и интересны причины) – почему Набоков, по-заботившийся, в конце концов, об издании большей части им написанного, обошёл вниманием своё первое крупное произведение? В связи с этим вопросом
Барабтарло обращает внимание на то, что в финале «Морна» «читателя ждёт
удивительное (для Набокова) открытое определение этого троичного начала» –
имеется в виду троичное начало метафизического понимания Набоковым
устройства мира. «Нечего и говорить, – продолжает Барабтарло, – что такие откровенные формулы вероисповедания, да
