Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

нашей встрече», – и далее следует перечисление целого ряда признаков пред-полагаемой роковой символики, как то: что они «вернулись домой в один и тот

же час и вошли в это помещеньице вместе. Кстати сказать, – какой тут пол

тонкий! А под ним – чёрный колодец… и вдруг – стоп. И наступила тьма».3

Автор с нарочитой вымученностью тянет с полным разъяснением – что же за

символ кроется за этими околичностями: «…в остановке, в неподвижности, в

темноте этой. И в ожиданье», – пока, наконец, не завершает всю каденцию

очевидным – речь, разумеется идёт «о смысле нашей эмигрантской жизни, 3 Там же. С. 192-193.

1 Набоков В. Машенька. Собр. соч. в 4-х т. СПб., 2010. Т.1. С. 9, 11.

2 Там же. С. 9.

3 Там же. С. 10.

50

нашего великого ожиданья».4 Эта вязкость Алфёрова и вся его якобы глубоко-мысленная возня с «символом» окажутся тем более смешны своей претенци-озностью, что главной, его, личной символики встречи с Ганиным он не угадал.

В этой, казалось бы, бесхитростной бытовой сценке новоявленный прозаик Сирин исхитрился применить целый букет представлений и приёмов, впоследствии ставших постоянными рефренами и даже своего рода опознаватель-ными фирменными знаками его, авторского, невидимого присутствия: что человеку не дано предугадать своего будущего, что «символы» бывают обманчивы, что общие разглагольствования об истории бессмысленны, что жизнь

«ветвиста» и непредсказуема, что всё решает случай и что за внешней видимостью событий кроется подлинный замысел, обусловленный присущим миро-зданию «двоемирием», которое обнаруживает себя в проявленном «водяном

знаке» состоявшейся судьбы человека.

Как бы в подтверждение невидимого присутствия автора, Творца семи

дней творения романного времени (с воскресения до следующей субботы):

«…вдруг наверху что-то щелкнуло», и лифт сам собой двинулся. В жёлтом

свете электричества черты Алфёрова обнаружили «что-то лубочное, слащаво-евангельское», а сам он на момент стал ясновидцем: «Чудеса... Я думал, кто-то

наверху нас поднял, а тут никого и нет… Чудеса, – повторял Алфёров, – под-нялись, а никого и нет. Тоже, знаете, – символ».1 На этот раз Алфёров не

ошибся: пользуясь всего лишь «жёлтым светом» электрической лампочки и

снисходительно препоручая функцию вестника божественного вмешательства

не Бог весть какому умнику, автор даёт понять, кто здесь истинный распорядитель скрытыми механизмами действия.

Следующая за трёхстраничной экспозицией глава, обозначенная просто

цифрой 2, завершается – также на трёх страницах – диалогом Ганина с Алфёровым, в конце которого и открывается Ганину тайна подлинного и, действительно, «символического» смысла их встречи. В промежутке же, то есть в основной части этой главы описывается жизнь русских обитателей одного из

берлинских пансионов, план которого автор не поленился изобразить черте-жом на первой странице рукописи, а в упомянутом уже письме матери отметил, как он видит населяющих этот приют русских эмигрантов – собственной

его фантазией созданных персонажей: «Я знаю, чем пахнет каждый, как ходит, как ест, и так хорошо понимаю, что Бог – создавая мир – находил в этом чистую и волнующую отраду. Мы же, переводчики Божьих творений, маленькие

плагиаторы и подражатели его, иногда, быть может, украшаем Богом написанное; как бывает, что очаровательный комментатор придаёт ещё больше преле-4 Там же. С. 11.

1 Набоков В. Машенька. С. 11.

51

сти иной строке гения».2 Этим, подчёркнуто «ученическим» заявлениям, вполне доверять, однако, не следует: этот ученик любил заранее воображать

себя на вершине успеха, а врождённое стремление осуществлять полный контроль (повторим курсив Блэкуэлла) – в данном случае над всем и всеми, что

имеется в создаваемом им в тексте, – опережает у него даже очень быструю

научаемость.

Итак, «шесть первых чисел апреля месяца» на листочках, вырванных из

старого календаря и наклеенных на дверях шести комнат, – такова первая, не

слишком приглядная рекомендация «неприятного» пансиона, всем своим видом, снаружи и внутри, напоминающим о зыбком, неприкаянном положении

его временных обитателей. За окнами: постоянный грохот и дым поездов городской железной дороги. Внутри: «…разбрелись по комнатам...»,

«…разлучившись…», «…как кости разобранного скелета…» – предметы мебели и домашнего обихода. Хозяйка пансиона, Лидия Николаевна, вдова

немецкого коммерсанта Дорна – «тихая, пугливая особа», и, как иногда казалось жильцам, «вовсе не хозяйка, а так, просто, глупая старушка, попавшая в

чужую квартиру».1

Ганин, снявший у неё комнату три месяца назад, а в ближайшую субботу

собиравшийся как будто бы уже съезжать, «ей казался вовсе не похожим на

всех русских молодых людей, перебывавших в её пансионе».2 И то сказать: «В

другое время, – уверяет нас автор, – этот человек был бы способен «на всякие

творческие подвиги, на всякий труд, и принимающегося за этот труд жадно, с

охотой, с радостным намерением всё одолеть и всего достичь».3 «В прошлом

году, по приезде в Берлин, он сразу нашёл работу … трудился – много и разнообразно» – на фабрике, в ресторане, где бегал «с тарелкой в руке между сто-ликов … знал он и другие труды, брал на комиссию всё, что подвернётся».4 Да

он, бывало, просто так, из удали «умел