Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

на тугом бицепсе».5

Однако начало романа застаёт Ганина в состоянии глубокой депрессии: он

стал вял и угрюм, предаётся безделью, страдает бессонницей. Его тянет уехать, но он, тяготясь опостылевшей любовницей, не находит в себе решимости расстаться с ней.6 «Он был из породы людей, – объясняет автор, – которые умеют

добиваться, достигать, настигать, но совершенно не способны ни к отречению, ни к бегству, – что в конце концов одно и то же. Так мешались в нём чувство

2 Цит. по: ББ-РГ. С. 288; см. также: Долинин А. Истинная жизнь… С. 49.

1 Набоков В. Машенька. С. 12-14.

2 Там же. С. 14.

3 Там же. С. 24.

4 Там же. С. 15.

5 Там же. С. 14.

6 См.: Там же. С. 14-15.

52

чести и чувство жалости, отуманивая волю этого человека...».7 Это определение

– ключевое в характеристике основных черт личности героя, и его следует помнить и иметь в виду, следя за логикой его поведения.

На следующий день, в понедельник, Ганину случилось за общим столом

оказаться соседом Алфёрова, уже успевшим стать предметом общего посме-шища, в который раз пускаясь в откровения об ожидающем его в субботу счастье – приезде жены, – и при всех похваляясь замечательными её достоин-ствами в высокопарных и нестерпимо пошлых выражениях. Раздражительный

Ганин тоже не преминул несколько раз поддеть самодовольного пошляка и

даже, про себя, сделать некоторые нелицеприятные предположения о его жене.

Хроникой построив повествование об этом дне, готовя читателя и своего

героя к переломному моменту в развитии событий, автор тщательно отслеживает все нюансы душевного состояния и оттенки переживаний Ганина. Вернувшись после обеда к себе, Ганин продолжает рефлексировать по поводу того, что

он называет «рассеянием воли»: это «мучительное и страшное состояние», которое он объясняет тем. что «не было у него определённого желания, и мученье

было именно в том, что он тщетно искал желанья».1 А вечером, сидя в кинема-тографе с едва уже выносимой им после трёх месяцев романа Людмилой, совершенно не чувствовавшей его нынешнего состояния, «необычайно весёлой» и

вдобавок пригласившей, чтобы «щегольнуть своим романом», соседку Ганина

по пансиону, свою, как она считала, «подругу» Клару (зная, что Ганин ей нравится), он вдруг «с пронзительным содроганием стыда» увидел на экране, среди

снимавшихся в этом фильме статистов, самого себя, свою «тень», – и увидел «не

только стыд, но и быстротечность, неповторимость человеческой жизни», в которой он, как «равнодушный статист, не ведает, в какой картине он участвует».2

Для выхода из тяжёлой депрессии автор готовит своему герою внезапный

катарсис. Той же ночью, мучимый бессонницей, сопровождаемой громыхани-ем поездов за окном и пением Алфёрова за тонкой стеной, Ганин не выдерживает, встаёт, выходит в коридор и стучит кулаком в дверь упоённо радующего-ся предстоящему счастью соседа. Невольно вовлекаемый радушным хозяином

в те же самые, ненужные ему разговоры и личные признания, Ганин в какой-то

момент удостаивается увидеть фотографию жены Алфёрова, в которой с изумлением узнаёт Машеньку – свою первую, юношескую любовь.3 На фотографии

7 Там же. С. 24.

1 Там же. С. 23.

2 Там же. С. 24-26.

3 Там же. С. 27-29.

53

она была «совсем такой, какой он её помнил»,4 – впечатление, сыгравшее роль

мощного триггера, вытолкнувшего Ганина из состояния болтанки между апатией и раздражением. Потрясённый, он отправляется бродить по ночному Берлину. «Неужели … это … возможно … русский человек, забыв о сне … как

ясновидящий, вышел на улицу блуждать…», где «…в этот поздний час … рас-хаживали миры, друг другу неведомые», и каждый – «наглухо заколоченный

мир, полный чудес и преступлений… Бывают такие мгновения ... когда, кажется, так страшно жить и ещё страшнее умереть. И вдруг, пока мчишься

так по ночному городу, сквозь слёзы глядя на огни и ловя в них дивное

ослепительное воспоминание счастья, – женское лицо, всплывшее опять

после многих лет житейского забвенья».1

В этой, всего чуть больше страницы главке под номером 3, в концентрированном виде легко узнаётся всё та же, органически Набокову свойственная, очень рано и на всю жизнь усвоенная, бергсоновская философия человека как

индивида, заключённого в тюрьму своего «я», проницаемость стен которой

доступна лишь в моменты прозрения, в исключительных случаях ниспосланной свыше единственной и неповторимой любви. Тем самым, в этой, своего

рода краткой интерлюдии Ганину задаётся вопрос: как он выйдет из этого своего блуждания, чем была на самом деле для него Машенька – увлечением

«юности, в юность влюблённой», или той единственной, с которой только и

преодолевается обречённость человека на одиночество и для воссоединения с

которой Ганину предстоит доказать, что он этого достоин.

Глава 4-я настраивает читателя в этом отношении как будто бы на оп-тимистический лад: «Во вторник, «поздно проснувшись … с тревожным, изумлённым блаженством», он почувствовал, что «помолодел ровно на девять лет».2 Решительно настроенный, он «без волнения» отправился к

Людмиле и, ведя себя довольно бесцеремонно, объявил ей, ещё сонной, что

расстаётся, так как любит другую женщину. Какой бы ни была Людмила, но сцена этого прощания симпатии к Ганину не добавляет. Так или иначе, но «Ганин почувствовал, что свободен». Снова отправившись бродить, он

отмечает про себя, что «всегда вспоминал Россию … с минувшей ночи он

только и думал о ней»3 – внушённой Ганину