Вещий Андрей. На цепи - Эд Качалов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А ну-ка любезнейший читай вслух!
Опанасенко взял свиток и тихо, но внятно прочел:
«Сим повелеваю немедля взять и доставить в Санкт-Петербург в Тайную Канцелярию для ведения следствия по первым двум пунктам Указа его царского величества Петра 1 Алексеевича от 7221 года, подозреваемого дворянина Ермолича Андрея Борисовича.
Подпись: Князь-кесарь Ромодановский Иван Федорович, 7226 год, 16 апреля».
— Так что же ты стервец врешь мне, что он обвиняемый. Или ты думаешь, что тут тебя дурнее собрались? — Репнин схватил Опанасенко за грудки и как следует тряхнул.
Но по ходу, экспедитор Тайной Канцелярии Петр Алексеевич Опанасенко устал бояться. Он зло посмотрел на меня, строго на князя Репнина и вкрадчиво, но настойчиво попросил:
— Ваше Сиятельство, отпустите пожалуйста, я всё-таки при исполнении!
Князь Репнин испепелил экспедитора взглядом, но отпустил лацканы его кафтана и даже демонстративно смахнул с них несуществующие пылинки. Затем широко улыбнулся и торжественно прошествовал к единственному креслу и величаво в него опустился.
Я же услышав последнюю фразу Опанасенко, чуть не заржал в голос. Теперь понятно, как глубоко во времени прячутся корни этого «я при исполнении».
Но смех смехом, а писец подкрался очень близко.
Во что успел вляпаться Ермолич до того, как я попал в его тело? Что за госизмена такая? Надо бы быстрей разобраться!
Иначе оглянуться не успеешь как голову на плаху доставят.
И заметьте без всякой поездки по тундре, по железной дороге на скором «Ленинград — Воркута». В следствии отсутствия всех вышеперечисленных элементов этого джентельменского набора обязательного для любого осужденного, путешествующего по государственным делам.
За исключением может быть города Ленинграда в его первоначальной ипостаси — Санкт-Петербурга.
Кстати со временем здесь тоже непонятки. Какие такие 7221 и 7226 года? От сотворения мира что ли? Как в допетровской Руси считали?
Но судя по указу, Петр Первый на месте, раз он их подписывает. Значит и реформа календаря должна была быть в 1700 году или в 7208 году по-старому. Это я точно помню из уроков истории. Разница между старым и новым летосчислением в 5508 лет получается. Значит сейчас 1718. В общем тоже разобраться надо, но пока замнем для ясности. Год установили и хорош пока.
Идем дальше. Кто там изменял Петру Великому? На ум приходит Анна Монс первая любовь Петра Первого из Немецкой Слободы — иностранного гетто в допетровской Москве. Она вроде царю с каким-то послом из немецких земель изменяла, была застукана и царицей так и не стала. Ну это давно было, еще в 17 веке.
Вторым на память приходит царевич Алексей, сын от первой жены Петра. Он вроде как за старые допетровские порядки был и на этой почве его отец в измене и обвинил. Может быть это? Черт его знает, выясним сейчас!
Между тем князь Репнин отпустил экспедитора и с неподдельным интересом на него уставился:
— А я посмотрю смел ты не по чину, Алексей Петрович! Совсем страх потерял!
— Я при исполнении! — опять повторил Опанасенко. — Сказано доставить Ермолича, я и доставлю!
— Скажи-ка мне господин Опанасенко, вот что, — я специально решил позлить экспедитора. Выведенные из себя люди иногда много чего интересного рассказывают на эмоциях. — Что это за Указ такой от 7221 года? Это он тебе меня душить позволяет? Да еще и на расстоянии?
— Слышь щенок! Я тебе уже сказал! Я такой же дворянин, как и ты и требую к себе соответствующего обращения.
А Указ от 7221 года требует, чтобы подозреваемые в умышлении на государево здоровье и честь, либо в бунте и измене немедленно передавались в Тайную Канцелярию!
— И в чем заключается моя измена? В чем конкретно меня подозревают?
— Ну это ты сам князю-кесарю расскажешь! Ему все рассказывают! И то что знают, и то что не знают тоже! — хищно улыбнулся Опанасенко!
— Ну подожди Петр Алексеевич, не так быстро! Значит в Указе не дается разрешения душить подозреваемых. И вы меня хотели задушить по собственной инициативе?
Толстяк опять зло ощерился на меня и будто выплюнул:
— Уложение о Тайной Канцелярии позволяет использовать особые методы и даже убить, если обвиняемое лицо сопротивляется и экспедитору грозит смертельная опасность!
— А разве я сопротивлялся? Да я несколько вспылил от неожиданности и тяжести предъявляемых мне обвинений. Но не более. А вы душить меня. И задушили бы, если бы не Его Сиятельство и прапорщик Шереметьев. За такое убивать надо и не обязательно на дуэли.
Но поскольку вы при исполнении, а я под следствием и вызвать вас не могу, придется мне на вас Ивану Федоровичу пожаловаться. Интересно что он прикажет с вами сделать, узнав, как вы низко уронили честь столь уважаемого государственного института.
Произнеся это, я мысленно отругал себя за свой длинный язык, которым я выдал много наверняка не понятных местным аборигенам слов.
Но нет, — главное Опанасенко понял:
— Не выйдет у тебя ничего Ермолич! Тебе не поверят! Мне да!
— Ну мне одному, может и нет. Но троим потомственным дворянам, среди которых один князь, — наверняка! Во всяком случае будет ваше слово против слова троих потомственных дворян. Один из которых князь!
Произнося это, я старался не смотреть на вытянувшиеся от удивления от моей наглости, лица Репнина и Шереметьева. Еще бы ведь, и Шереметьев и тем более Репнин застигли только самый конец моего удушения. Чем оно было вызвано, они не видели.
До этого момента оба: прапорщик с напряжением, а князь Репнин не без удовольствия следили за происходящим.
Услышав мои слова, Никита Иванович, счел за благо вмешаться:
— Как бы то ни было, Петр Алексеевич, надо быть осторожным с применением магических приемов и уж точно следить за тем, что и кому вы говорите. Это я сейчас по поводу того, что вы Андрея Борисовича обвиняемым вместо подозреваемого назвали. Надеюсь мы поняли друг друга?
Петр Алексеевич Опанасенко, экспедитор Тайной Канцелярии посопел и нехотя кивнул Репнину.
В этот момент у меня на груди зачесался шрам в виде цветка. Почти сразу же он стал жечь. Это жжение поднялось к моему мозгу и неожиданно я почувствовал мысли и эмоции которые одолевали толстяка — экспедитора и выплескивались наружу. Его мысли и чувства ассоциировались у меня с мутной пеной, выплескивающейся из кипящего котла. Офигеть как я могу. Эту «пену» я видел насквозь. Но под ней скрывалось какая-то темная, недоступная и чужеродная сущность. Будто принадлежащая не Опанасенко, а кому-то другому. Я ее отчетливо ощущал, но проникнуть к ней не мог.
— Еще бы не
