Люблю тебя, мама. Мои родители – маньяки Фред и Розмари Уэст - Нил Маккей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Папа смастерил для мамы деревянный пеленальный столик рядом с ванной. Дядя поднял меня на него и закрыл дверь на замок. В том возрасте я понятия не имела, что такое секс, поэтому не знала, что было дальше, и думала, что это какая-то игра. Но я помню, как мое чувство страха нарастало, меня охватывала паника от того, что я была рядом с ним, пугало то, что он собирается делать. Ничего не говоря, он снял мое белье, расстегнул свою ширинку и залез на меня сверху. Я чувствовала его вес, как дядя Джон меня прижимает, придавливает. Я пыталась освободиться из-под него, извивалась, но он рассердился и приказал мне не дергаться. Он еще сильнее налег на меня, приподняв свой отвратительный толстый живот, прижал меня и продолжал. Запах затхлого табака и пота на его одежде был невыносимым и вызывал у меня тошноту – до сих пор, когда я чувствую запах табака, мне становится тошно, и я вспоминаю о том вечере. Но я продолжала двигаться и елозить, чтобы освободиться, и просто хотела, чтобы это закончилось. Это не продлилось долго. Я представляю, что это наверняка было больно, и скорее всего, очень сильно, но память об этой боли вытеснилась у меня из памяти. Я уверена, что у меня шла кровь, но я не помню и этого.
Наконец он застегнул ширинку, спустил меня со столешницы и велел вернуться играть с Хезер и Стивом. Затем, чуть было не забыв, он вытащил из кармана монету, бросил ее мне и сказал никому не говорить о том, что случилось.
С годами я изо всех сил пыталась выкинуть это воспоминание из головы, как будто, если бы у меня получилось не думать больше об этом, я смогла бы превратить это в нечто, чего не происходило на самом деле. Я даже не осмелилась рассказать об этом Хезер, а ведь с ней одной я могла бы поделиться подобным. Это сложно объяснить, но когда с тобой происходит нечто, что ты ощущаешь, как плохое, но никто тебе не объяснил, что это, не назвал это, не сказал, что это плохо и что в этом нет твоей вины, – тогда сложно понять, как рассказать об этом кому-либо, даже если тебе не запрещали рассказывать. Как будто тебе никто не дал словаря, и ты не можешь подобрать слов, чтобы описать проблему. Только когда я стала старше, я поняла, что для этого существует слово, и то, что случилось, называется изнасилованием. И даже тогда это было лишь одним происшествием из целого ряда случаев, когда папины друзья, приходившие к нам домой, трогали меня в недопустимых местах. Все, что я могла при этом сделать, – дождаться, когда это прекратится, чтобы выбежать на улицу и продолжить играть.
Я никому не говорила об этом годами, пока в раннем подростковом возрасте не пошла поплавать в бассейн с Энн-Мари. Это было уже после того, как она перестала жить у нас в доме. Когда после бассейна мы переодевались, она заговорила о маме и папе. И совершенно неожиданно, как будто у нее вдруг возникла непреодолимая нужда отвести душу, она рассказала мне, что подвергалась сексуальному насилию от обоих моих родителей. Я была поражена. Я и понятия не имела, что с ней такое происходило, но теперь совсем другими глазами взглянула на ее жизнь в доме наверху, проходившую, пока мы были заперты внизу, в подвале. Она сказала, что это длилось годами, хотя и не вдавалась в подробности и не говорила, насколько все это было тяжело. Она предупредила меня, что они могут решиться повторить то же самое и со мной. Я сказала ей, что папа уже пытался полапать меня несколько раз, но мне удавалось остановить его, и мама знала, что он приставал ко мне, хотя никак мне не помогла. Я ни на секунду не допускала мысли о том, что Энн-Мари могла лгать о маминой помощи в папином насилии, однако я была настолько шокирована самой идеей таких поступков, что просто не способна была принять это. А затем она упомянула, что дядя Джон тоже совращал ее, и предупреждала, что и мне тоже нужно его остерегаться. Поэтому я проговорилась ей о том, что он сделал со мной. Она, похоже, совершенно не удивилась и начала расспрашивать меня об этом, но я не хотела в подробностях рассказывать об этом и замолкла. Я просто хотела держаться как можно дальше от тех воспоминаний. И больше в разговорах между нами эта тема никогда не возникала.
Затем, через два года после того, как убийства на Кромвель-стрит были раскрыты, я получила письмо, в котором меня вызывали дать показания против дяди Джона, который обвинялся в изнасилованиях и побоях. Энн-Мари дала исчерпывающие показания против него и сказала полицейским, что это происходило и со мной тоже.
Я не хотела снова видеть дядю Джона и переживать все подробности происходившего, тем более не в переполненном зале суда. По моей просьбе адвокат написал письмо, в котором говорилось, что я не хочу свидетельствовать, однако мне сказали, что выбора у меня нет – ко мне могут просто прийти и отвезти меня в суд в любой момент. Я надеялась, что это неправда или что суда не будет.
В тот период я жила с Тарой. Она только что родила второго сына. Ему исполнился всего лишь день, и мы вместе вернулись из больницы, когда начался суд. Я молилась, что власти передумают вызывать меня в суд как свидетельницу. Я не хотела оставлять Тару одну с младенцем и вторым сыном, которому было уже два года, да еще и с моей дочерью, которой было девять месяцев. Я думала, что такая нагрузка будет чрезмерной для Тары, и мы все еще не могли рассчитывать ни на чью помощь в этом.
Однако сотрудники полиции пришли ко мне домой и сказали, что я должна ехать с ними. Они отвезли
