Генерал армии мертвых - Исмаиль Кадарэ

Кони тронулись. Кристина в последний раз обернулась, а всадники уже приближались к зарослям. Сначала в кустарнике скрылись кони, затем спины людей и, наконец, длинные черные стволы винтовок. Мы втроем в полном молчании поплелись обратно. Мельник с женой вошли в дом, а я упал ничком на траву возле ручья. На душе у меня было тяжело, и я вдруг горько заплакал.

Я и сам не знаю, отчего я плакал. Плакал не по уехавшей Кристине, нет, я плакал скорее о себе самом.

Уже несколько ночей по шоссе в сторону Гирокастры непрерывно движутся войска. Похоже, в ближайшее время что-то должно произойти. Крестьяне, которые приходят на мельницу, рассказывают, что в селах опять полно беженцев из города. Беженцы повсюду — и повсюду запах пепелища, они словно приносят его с собой. Все ждут еще больших бед.

Говорят, что в наших краях уже появлялся «Голубой батальон». Одни утверждают, что он по ту сторону горы Люнджерии, другие — что его видели гораздо ближе. По ночам меня опять одолевает страх. Сплю я плохо, все время вскакиваю и прислушиваюсь.

Я очень тоскую по Кристине.

Дует холодный осенний ветер. Иногда меня охватывает ужасная тоска, и мне кажется, что дни мои сочтены, хотя мне всего двадцать два года. У меня такое чувство, что я заблудился в пустыне.

Часто я сижу у ручья. Здесь мне нравится больше всего.

Сижу и смотрю на спокойно текущую воду — по ней плывет то листок, то коряга, а то совсем ничего — только зыбкие отражения.

Мне вспоминаются те дни, когда наша дивизия проводила военные операции в албанских селах. Я хорошо помню оросительные каналы, которые встречались нам повсюду. Не знаю, почему эти, лопатами вырытые каналы с тихой, спокойной водой так волновали меня. Ничто мне не вспоминалось потом так подробно и четко, как эти албанские каналы. Я шел вдоль них с винтовкой за плечом, и мне было не по себе. Они тревожили меня, вызывали смутный страх. Мне казалось, что они будят во мне какой-то древний инстинкт, вынуждают меня что-то совершить.

Я читал как-то в гимназии одну книгу. Не помню автора. Там шла речь о древних инстинктах, просыпающихся иногда в волкодавах. То же самое происходило и со мной, когда я видел воду в каналах. Она будила во мне в это жестокое время какие-то старые, забытые чувства. Они меня к чему-то призывали. Я прислушивался к вечному, несмолкающему журчанию воды, и наверняка возле какого-нибудь оросительного канала у меня появилась смутная мысль дезертировать, она укреплялась во мне все сильнее.

И теперь я прихожу часто к ручью, сажусь возле него и думаю о том, что, кто знает, может, придут лучшие, нормальные дни и для нас, бывших солдат, которые и сами не знают, кто они такие и что их ждет впереди.

Тишина. Начали желтеть листья. Сегодня утром, высоко-высоко в небе, над нашими головами, пролетело несколько сотен самолетов на северо-восток.

Кто знает, из каких краев они прилетели и какие края летят бомбить! Небо открыто со всех сторон.

Как мир до всего этого докатился?

Глава двенадцатая

Здесь записи кончались. Была поставлена еще одна дата — 7 сентября 1943, но, неизвестно почему, была потом зачеркнута. Похоже, он забросил дневник, может, ему не о чем было писать, а может, просто надоело это занятие.

Генерал раздраженно отшвырнул тетрадь — никаких полезных сведений в ней не оказалось.

— Есть что-нибудь интересное? — спросил священник.

— Записки сентиментального нытика.

Священник взял тетрадь и открыл на первой странице.

— Его имени нигде нет, — сказал генерал. — Он упомянул только свой рост. Метр восемьдесят два.

— Да у него рост полковника Z, — сказал священник.

Они посмотрели друг на друга и отвели глаза.

— А из какого полка и батальона, он не написал?

— Только дивизию. Он из «Железной дивизии». Других данных нет.

— Странно!

— Там есть кое-что и о «Голубом батальоне», но о полковнике Z он не пишет.

— Все записи датированы сорок третьим годом, — сказал священник, перелистывая тетрадь. — Когда он упоминает о «Голубом батальоне»?

— В самом начале тетради и в конце, то есть зимой и в сентябре.

— В сентябре полковника уже не было в живых, — сказал священник.

— Верно.

Священник принялся читать дневник.

Генерал попытался представить финал этой истории, о которой старик крестьянин рассказал священнику. Как «Голубой батальон», озверевший от неудач, однажды днем нагрянул на мельницу, видно, кто-то им сказал, что здесь прячется дезертир, и как затем они нашли притаившегося среди мешков с мукой солдата, а солдат был весь белый, обсыпанный мукой, словно раньше времени завернулся в погребальный саван, как потом его вывели, подталкивая стволами автоматов, и как он пятился, отступая все дальше и дальше к ручью, и наверняка свалился бы в воду, но его застрелили в двух шагах от ручья, и он упал головой в воду, вокруг его головы сразу образовался небольшой бурун, словно в ручей упал камень, неспешное течение расправило мокрые волосы, и они шевелились в воде, будто причудливые черные водоросли. А как иначе мог кончить дезертир? — подумал генерал.

— Ну что вы на это скажете? — спросил генерал через час, когда священник закрыл тетрадь.

Священник пожал плечами.

— Обычный дневник, — сказал он.

— Вот именно, — сказал генерал, — ничего экстраординарного. Я же вам говорил! Сентиментальный нытик.

— Те два дневника были поинтересней, — сказал священник.

— Нет никакого сомнения, что с такими солдатами, которые бросают оружие в канаву с водой, а потом влюбляются и напрочь теряют голову, мы и не могли выиграть войну, — гневно сказал генерал. — Разве это солдат?

— Во всех солдатских дневниках есть что-то общее, — сказал священник.

— Это естественно, раз их пишут люди, одетые в форму. И тем не менее по своей сути они совершенно разные. Вы помните первый найденный нами дневник? Какой боевой дух! В каждой строчке чувствовалась рука и душа солдата.

Священник кивнул.

— Конечно, и там попадались недостойные места, но в целом преобладал воинственный дух.

— Когда я говорю, что в них есть что-то общее, я имею в виду форму, — сказал священник. — Конечно, солдатские дневники, найденные нами, разные. А вот кончаются они одинаково — то есть, никто из них дневник до конца не дописал.

— Это вы хорошо сказали. Смерть — вот что их всех объединяет.

— Только этот несчастный, вместо того чтобы с честью погибнуть в бою, докатился до того, что его расстреляли как дезертира, — сказал священник.

— Вы прочитали, что он написал там о воде? — спросил генерал.

Священник кивнул.

— Он думал, что вода принесет ему спасение, а там его ждала смерть.

— От божьей кары не скроешься.

Генерал закурил.

Шофер нажал на клаксон. Дорогу переходило большое стадо овец. Два чабана длинными посохами пытались разделить стадо надвое, чтобы дать машине проехать.

— Спускаются на зимние пастбища, — сказал священник.

Генерал разглядывал высоких пастухов, одетых в длинные черные плащи с капюшонами.

— Вы помните тех двух лейтенантов, которые опустились до того, что пасли овец в албанском селе? Из какой дивизии они были? По-моему, из горных стрелков.

— Не припоминаю, — сказал священник.

— Странная метаморфоза произошла с нашей армией в Албании, — продолжал генерал. — Или, точнее, постыдная.

— Вы имеете в виду военных, которые ради куска хлеба работали у албанцев батраками?

— Да. После нашей капитуляции это приняло просто массовый характер. Я видел один документ в Генеральном штабе. Даже не верится!

— Действительно, происходили забавные вещи, — сказал священник.

— Сколько раз мы и сами уже с такими случаями сталкивались. Сколько раз нам приходилось краснеть от стыда, когда мы слышали, что наши вояки стирали белье или сторожили кур у албанских крестьян.

Священник кивнул.

— Вы сказали, случались забавные вещи, но ведь это совсем не забавно, это, скорее, прискорбно.

— На войне трудно отделить смешное от трагического, а героическое от прискорбного.

— Кое-кто пытается это оправдывать, — продолжал генерал. — Они хотят оправдать наших солдат, оказавшихся блокированными здесь после капитуляции. Порты закрыты, судов не было. Что им было делать, этим несчастным? В конце концов, должны они были что-то есть? Ладно, на кусок хлеба заработай, но честь своей страны не марай, — возмущался генерал. — Офицер великой армии, пусть даже и побежденной, соглашается стеречь кур!

— Многие из них начали с того, что продали оружие, — сказал священник. — Они его продавали или обменивали на пару пудов кукурузы или на мешок фасоли.