Год Огненной Змеи - Цыден-Жап Жимбиев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец со всего размаха я врезаюсь в свой табун, пытаюсь остановить. Но кони несутся напролом через кусты, ломают ветки, хрустят прибрежною галькой. За ними галопом скачет всадник, кнутом лупит моих коней, кричит:
— Пошла, чертова собака! Кожу сдеру! Голым ходить будешь!
Кони ошалели, теснят друг друга, встают на дыбы, несут нас. Под напором одичавшего табуна мы с Гнедым оказываемся в реке. Я размахиваю ургой, ругаюсь, рву поводья. Наконец выбираюсь на берег, оказываюсь лицом к лицу с чужим табунщиком.
— Сматывайся! — орет он. — Твой табун вчера ночью сделал потраву! Ваш председатель штраф заплатит! Пока не заплатит, не верну табун!
— Мой табун здесь первую ночь! — надрываюсь я.
— Щенок! Болтать еще с тобой!
— Оставь в покое моих коней!
— А этого не хочешь?!
Свист плетки, мой Гнедой взвивается, а я еле удерживаюсь в седле. Снова наши кони в воде. Конь табунщика напирает на Гнедого, свистит плетка, обжигает лицо — самым концом. Я тычу ургой поверх головы чужого коня, урга ударяется о что-то мягкое. В ответ грязное ругательство. И я снова тычу ургой, как пикой. Моя пика застревает, табунщик ухватился за нее, тянет к себе. Он высок, он силен; я мальчишка, вблизи он меня сомнет. Я бью пятками Гнедого, он рвется в сторону. Рывок силен, и я не удерживаюсь — падаю с седла, судорожно держась за ургу. Табунщик тоже летит в воду. Воды всего по колено. Наши кони разбегаются в разные стороны. Табунщик возится, ругается, шарит возле себя. Ага! Он обронил в реку плетку. А урга у меня в руках, и я бью издалека:
— Вот тебе! Вот тебе! Вот!..
Табунщик спотыкается, тяжело валится в воду:
— Башку проломлю!
Но теперь мне легче проломить ему башку — я на ногах, я с ургой. Я не даю подняться:
— Вот тебе! Вот! Не лезь к чужим коням! Со своими не справишься…
Наконец ему удается подняться на ноги, он отплевывается и матерится:
— Подожди, встречу, щенок! Подожди!..
А сам в сторону, в сторону, шлепая по воде, спотыкаясь. Из темноты — ругань и сердитые плевки.
XI
ДНЕМ…
Вот уже несколько дней мы собираемся пойти в лес. Мы — это я, Зина и наша шабганса, которая, как ни странно, нас и пригласила. И вот наконец идем. Впереди, опираясь на палку, шагает бабушка в неизменной старинной шапке, в коричневом тэрлике, в мягких унтах. Я думаю, ей жарковато в этом наряде, но пар костей не ломит. За бабушкой — Зина. Красные бантики в косах весело подпрыгивают в такт ее движениям; она все время сгибается и разгибается — рвет цветы. На ходу плетет венок.
Мы идем по широкому проселку, по которому жители нашего улуса обычно ездят в лес за дровами. Слева и справа от дороги степь без конца и края, и только далеко впереди голубеет лес.
И воздух и степь оцепенели от зноя. Солнце поджарило землю, степь по цвету напоминает бабушкин тэрлик.
Бабушка останавливается и вытирает лицо подолом тэрлика:
— Давайте отдохнем!
Уже в который раз мы усаживаемся на обочине. Бабушка достает кисет и привычным движением набивает трубку. Мне тоже хочется закурить, не потому, что жить не могу без табака, а чтобы показать Зине — не мальчишка. Но я с опаской поглядываю на шабгансу: неизвестно еще, как она отнесется к моей «взрослости», возьмет да и подымет скандал, — стыда не оберешься.
Туманно-голубой лес темнеет, приближается, мы уже начинаем различать густую зелень хвои и нежную, светлую листву берез. Отчаянные одиночки-деревца выбежали в степь, к нам навстречу. Выбежали и застыли, изнемогают от жары.
Наконец наши лица улавливают ласковую прохладу слабого ветра. Вперед, вперед, не отдыхает даже наша бабушка, торопливо клюет посошком черствую дорогу.
И вот нас накрывает тень, мы ныряем во влажный сумрак, в запахи хвои и прели. Золотятся на солнце высоко вознесенные стволы сосен, тянутся поперек дороги растрепанные, мягкие рукава лиственниц, скромные, тонкие березки рвутся к свету сквозь хвойный оплот. И голубичные заросли выше колен, осыпанные крупными ягодами, и ярко-зеленые кочки, и всюду рдеющая по кустам россыпь шиповника.
Зина волнуется:
— Батожаб! Сколько ягод! Ой, земляника!.. А это… Да это смородина, Батожаб!
— Смородина… Ты что, никогда ее не видела, что ли?
— Почему не видела! У нас на базаре продают… стаканами… А вот так — подходи и срывай, нет, не видела.
Я снисходительно улыбаюсь, я счастлив блаженным счастьем гостеприимного хозяина: я щедр — бери все, что тебе нравится, что видит твой глаз, к чему тянется твоя рука.
Мы рвем еще не очень спелые ягоды шиповника, собираем истекающую кровью кислицу, у пригорка пробуем мангир — дикий степной лук, подкапываем корень сараны.
— Ах, медведи! Можжевельник топчете! — Бабушка усаживается на корточки и показывает нам на маленькие, кудрявые листочки. — Это особый можжевельник: когда подожжешь, у него хороший аромат. Им пользовались для воскурений. Он помогает от многих болезней. — Бабушка аккуратно укладывает можжевельник в мешочек; мы помогаем ей.
Я замечаю на ветке маленького полосатого зверька. Зина никак не может разглядеть его за листьями деревьев. Мне хочется чем-то удивить ее. Пока она занята кочкой с ягодами, я быстро влезаю на дерево, кричу оттуда басом:
— Зина! Эй, Зина-а!
Зина озирается и никак не может понять, где я. А я притаился — пусть-ка поищет.
— Где ты, Батожаб?
Зина растеряна.
— Ау! — Наконец-то она догадалась посмотреть вверх. — Как ты туда забрался? Не сорвись!
— Вот еще! Смотри! — Я быстро перескакиваю с сучка на сучок, по подводит засохшая ветка — треск, крик Зииы — я лечу вниз. Конфузливо встаю, потирая ушибленное колено. — А, черт возьми!
И вижу — одна штанина разорвана снизу доверху.
— Сильно ушибся? — В ее глазах страх и сострадание.
— Да нет… вот брюки…
Она деловито рассматривает штанину:
— Ерунда. По шву. Сейчас можно подвернуть повыше, а дома я тебе зашью. Хорошо?
То, что она мне зашьет, — хорошо, даже очень. А подвернуть штанину — нет! Я постоянно помню, что у меня кривые ноги. Меньше всего я хочу, чтоб Зина это узнала.
Скоро мы выходим к взгорку. Он тоже весь зарос лесом, и когда мы, запыхавшись, взбираемся на него, видим оттуда наши места. Все как на ладони, только маленькое, игрушечное: молочная ферма, овцы, пасущиеся на острове, брошенный
